Она спала крепким сном, без ожиданий… Да, видно, для нее все кончилось, в двадцать-то лет!
А жизнь продолжалась… И вот пришли эта ночь без сна, это февральское утро.
Ирка не заметила, как посветлело окно. В комнату вошла мама. Ирка закрыла глаза, прикинулась спящей.
— Ира, — сказала мама. — Ты опоздаешь. Вставай.
Мама говорила отрывисто, быстро. В последнее время с Иркой иначе было нельзя: она и двигалась нехотя, вяло. Мама стала командовать:
— Шевелись.
Ирка зевнула для вида и влезла в халатик, брошенный мамой в ноги. Надо было умываться, надо было тащить пухлую папку с «картинками» на студию, главному художнику, который вчера по телефону с деловой любезностью обещал посмотреть все это и решить ее, Иркину, судьбу. В институт со студии прислали заявку на художника-декоратора. Ирку спросили в деканате: «Не соблазняет? У вас есть жилка, в ваших композициях все немножко декоративно. Подумайте». Она подумала: «А почему бы и нет?» Но прежде чем заявить комиссии по распределению о своем желании, набралась духу и позвонила главному художнику: пусть он сначала глянет. Вечером она тщательно отбирала, что показать. Оттого, что ничего не нравилось, набралось много.
Потащит, повезет… А зачем? Зачем все?
Ирка открыла краны, присела на край ванны и заплакала. Вода шумела, и плакать можно было не сдерживаясь, а то ведь и не поплачешь свободно. Негде даже поплакать! Ну и жизнь! Почему так тяжело? Потому что много людей вокруг? И все командуют: куда, как, зачем. В сущности, она, Ирка, была робкой девушкой, все хранила в себе, никому не доверяла своих сомнений. Все равно не помогут. Разговаривать, конечно, приходилось, и она говорила, что ей хорошо, и компания у нее хорошая (а компания разбрелась), и в институте хвалят (еще бы, надо же выпустить), и перспектива намечается (а что еще скажут на студии, главный художник не брат милосердия). Ирка слышала его голос: «Вы взялись не за свое дело, милая». Благодушный, но безапелляционный… И поблескивали стекла очков…
«Пойду хоть декорации малевать по чужим эскизам, не художником, а маляром», — подумала Ирка и вытерла лицо.
А когда увидела маму и отца за крохотным столом в кухне, сказала:
— Вот что, родители. Я никуда не поеду.
Оторвавшись от газеты, отец поднял на нее глаза:
— Почему?
— Потому что я так решила.
— Ну а почему ты так решила?
— Мне нечего показывать на студии. Вот и все.
Ирка села к столу и придвинула к себе творог, поковырялась и отложила ложку. Есть не хотелось. Ничего не хотелось.
— Ты же отобрала свои лучшие работы, — жалким тоном сказала мама.
— Именно они все бездарные.
— Все? — испугалась мама.
— Все.
— Открытие, конечно, немаловажное, — сказал отец. — Но хорошо бы сделать его на первом курсе.
— Да, хорошо бы, — согласилась Ирка. — Но сомнения гложут меня давно…
Она наклонила голову, чтобы не видеть слез в маминых глазах, но тут же почувствовала, как это нехорошо — ударить и спрятаться. Мама же ни в чем не виновата…
— И куда же ты намерена свои стопы направить после института? — спросил отец, вытирая желтые от яичницы губы.
— В почтовый ящик.
— Мы тебя не шутя спрашиваем! — еще больше расстроилась мама.
— Я не шучу. У нас есть заявки с каких-то заводов.
— Что ты там будешь делать?
— Упаковку.
Отец помолчал.
— Сейчас некоторые большие заводы выпускают детские игрушки из отходов основного производства. Для такого вспомогательного цеха понадобится художник. Но бездарности там тоже будет нелегко.
— Ну тогда переменю профессию. А что еще?
— Но ведь ты обязана отработать два года. Поучилась — повози саночки.
— Значит, пойду, куда направят, и отработаю.
— Опять дерзости! — вскрикнула мама.
— Никаких дерзостей.
— Я бы на твоем месте съездил на студию и показал хоть что-то. Надо же оправдать вчерашний звонок. Может, ты и бездарность, не спорю, но нельзя же быть еще и несолидным человеком.
Начались отцовские нравоучения.
— Сама позвонила, тебя ждут!
— Нужна я им!
— Пусть они и скажут, что не нужна! Надоели этот самосуд, это нытье, эта…
— Папа! Я не ною. Я так чувствую!
— Очень чувствительная натура!
Ирка быстро оделась, взяла папку и вышла. Папка была метровая, серая, перевязанная серым шнуром. Небо было серое, как папка, без солнца. Асфальт был серый. И снег серый, как асфальт. И воздух. Папка задевала о грязный снег, била по ногам.
На углу Ирка остановилась и огляделась в поисках такси. Нет? Ну и хорошо. Она вновь решила, что никуда не поедет. Ирка сама начала принимать решения. Сейчас зайдет в маленькое кафе напротив, посидит там часик за чашечкой кофе, вернется и скажет дома просто: «Ничего не понравилось». На такси ей дали два рубля, деньги есть. Побродила бы еще, да папка мешает. И утро такое, словно другого никогда не будет. Никогда через корку похожего на асфальт снега не пробьется трава.
Ирка хотела перейти дорогу, за которой серыми стеклами отгородилось от улицы кафе, но увидела, что издалека к углу, где она стояла в своей потертой дубленке и зеленом шерстяном капюшоне, задним ходом быстро сдавал «Москвич». Совсем новенький, красный, но заляпанный грязью до самой крыши. Он так отчаянно вилял по мокрому снегу, что Ирка удивилась: «Ненормальный какой-то за рулем. Сам разобьется или его разобьют». Водители других машин засигналили «Москвичу», шарахнулись от него в стороны, а он все пятился, все спешил, пока не остановился возле Ирки. Распахнулась дверца, и молодой голос торопливо сказал:
— Садитесь!
«Левак», конечно… Вероятно, был заинтересован в рублевке. Прохожие, которые остановились и смотрели на пятящегося «Москвича», теперь стали пялить глаза на Ирку.
Ирка застеснялась и полезла в машину, натыкаясь на собственную папку. Шофер схватил папку, помог ее втиснуть и бросил на сиденье. Поехали.
Шофер выглядел лет на тридцать. Был он в летной куртке, в зимней мохнатой шапке, надвинутой на глаза, курносый и с красным, вероятно от натуги, лицом. Эта сотня метров задним ходом дала себя знать.
— Обошлось, — сказал он Ирке. — Ни одного инспектора. Вы везучая девушка. Одолжите мне везенья, если не жалко.
— Зачем?
— Не помешает.
— Вам не везет?
— Везет! Еще как! Думаете, я вас везу? Это мне повезло.
Ирку покоробило. Еще чуть проехали, пока она спохватилась и приказала:
— Остановите, я сойду.
Он усмехнулся.
— Один писатель, не то американский, не то английский, назвал свой роман «Остановите землю, я сойду!». Очень образно, я понимаю, но куда же сойти с земли? Вот в чем вопрос. Туда, где все будем? Раньше срока? Ну, уж нет! Еще покрутимся в свое удовольствие. Я вас напугал? Не смотрите на меня так, будто я вас проглочу. Я страшный?
— Как Бармалей, — сказала Ирка.
— Меня зовут Коля. А вас?
Ирка опять посмотрела на него недобро.
— Простите, — сказал он. — Не хотите, не называйтесь. Оставайтесь прекрасной незнакомкой. Я проехал, увидел — девушка с тяжелой папкой ждет такси. Почему бы не помочь? Захотел и подал назад. Человек должен делать, что хочет. Хоть в ничтожно малом. А может, и в большом. Но это уже, наверно, счастье, а? Правда? Это редко бывает. Но бывает. Как по-вашему?
— Остановите, — еще раз попросила Ирка.
Он улыбнулся еще откровенней, во весь свой широкий рот.
— Сойдете и останетесь на перекрестке. А вам надо же куда-то ехать. Я молчу, как рыба. Только спрошу: куда?
Ирка растерялась и назвала первую пришедшую на ум улицу.
Он вздохнул.
— Это близко. Я знаю Москву.
— Водителю полагается.
— Но там, по-моему, нет ни одного учреждения.
— Я еду к подруге.
— С такой большой папкой?
— Да.
Может, правда, зайти к Веронике? Начнутся расспросы, уговоры. В тот же день об этом узнает пол-Москвы. А шофер уже спрашивал: