— Это хорошо. А это очень хорошо… Здесь, конечно, есть свои ошибки, но вы нам нравитесь. Написать бумагу в институт?
Ирка сглотнула воздух, застрявший в горле, потому что она не дышала.
— Может, подождать главного?
Парень поправил хохолок надо лбом, обиделся:
— Я сам вижу. А он мне доверяет.
— Нет, правда, вам кажется, что я справлюсь?
— Хотите, чтобы я вас больше поругал? Еще успею. Я пошлю бумагу.
«Вот и все», — повторила про себя Ирка, выходя на улицу. Она и шла иначе, высматривая поблизости будку телефона-автомата. Надо позвонить маме. Позвонить отцу на работу… Здесь, на горе, дул ветер, папка качалась и сильно била по ногам, зябли руки, особенно пальцы.
Сунув руку в варежку, Ирка наткнулась на бумажку, остановилась, оглянулась. У ворот студии стояло много машин, но красного «Москвича» не было. Ирке вспомнилось, как он смешно и смело вилял задом, сдавая на перекрестке, никто не знал, зачем и куда, пока он не остановился около нее. Судьба! Не хочешь, а поверишь… Она не поехала бы сюда. Это был не каприз, а что-то другое…
Взять да позвонить ему? Сказать: «Спасибо». Это коротко, но много. Она скажет: «Вы очень помогли мне сегодня, товарищ Коля».
Ирка стала придумывать фразу и вспоминать его лицо. Оно было не такое уж курносое. Когда он заломил шапку, открылись густые брови. А какие были у него глаза? Ведь лицо — это глаза. Глаза были все время радостные.
Позвонила она только из дому, окончательно придумав вежливую фразу. В трубке зазвучали долгие гудки. Сейчас он подойдет, и она скажет: «Здравствуйте, Коля». Он, конечно, позовет на свидание. Это уж само собой. Но она скажет: «У меня все хорошо. Спасибо вам». И положит трубку.
Гудки все звучали. Может, он еще не вернулся домой? А может, уже улетел в свою Африку?
Ирка звонила еще три раза, долго ждала, но в трубке звучали только протяжные гудки.
1969
Городской дождь
Настя вышла из-под козырька вокзальных дверей, поежилась. Показалось холодно — плотно садился дождь. Он почернил решетку, за которой стояли голые тополя, до голубизны отмыл их толстые стволы, чистым красным цветом окатил крышу грязного автобуса.
На асфальте блестела пленка воды, и мелко дрожали лужи.
Городской дождь не понравился Насте. Деревенский дождь будил ручьи, разливался, резвился. Даже маленький, он озорничал в канаве под окном, застревал в березе у мостка, чтобы затем, подловив тебя, ворохом быстрых капель сорваться с листьев на голову.
Дома от дождя было свежо. А здесь зябко.
Кто-то подтолкнул Настю сзади. Боязно было отрываться от вокзала, она зашагала по темному асфальту, пригнув голову. На углу села в трамвай, и в трамвае заметила, что только она еще и втягивает голову в плечи, будто в вагоне идет дождь. Вокруг толклись и поругивались, пареньки с кожаными папками смеялись и, вертясь, протискивались мимо, обтирая мокрые плечи о Настины щеки.
За окном трамвая качались дома. Дождь полз по высоким стенам. И Насте снова сделалось холодно.
Вот когда ей страшно-то стало. Настя уже не видела ни города, ни дождя, а только маму, сухую, непохожую на себя. Сидя возле кровати, Настя держала ее руку, тихонько гладила. Подходил отец, тоже брал мамину руку, говорил:
— Встанешь, мы с тобой по ягоды пойдем.
Когда это они по ягоды ходили? Настя не помнила такого. А мама не то что до ягод, до снега не дожила.
Настя собственному голосу и слезам не верила. Казалось, что и брат Минька приехал просто показаться в своей флотской форменке. Девчонки пялились на эту форменку, как в кино. А Минька среди ночи ушел к поезду, потому что отпуск ему дали короткий. Отец побрел провожать его на станцию.
Вернувшись, он кричал, чтобы Настя еще достала поесть. А где? Ночью-то?
Девки бегали, брали Минькин адрес, писали: «Жду ответа, как соловей лета». Соловей не откликался. Настя тоже писала, что дома все хорошо, только отец пьет часто. Минька прислал письмо на полстранички. Не давай, мол, пить, дура, останови… А как?
Остановила его Клаша Еремина.
Когда переселилась Клаша в дом, Настя проплакала сначала несколько дней. Обидно было, перебирая картошку в колхозном амбаре, слышать про отца: «Бойкий-то мужик еще — кинул сеть, поймал рыбеху!» А потом даже обрадовалась: перестал отец требовать водку. Зато начал стесняться Насти, когда Клаша молча взбивала по утрам подушки. И полезли в Настины уши незаметные раньше гулы, стала Настя слушать ночные поезда.
На станции отец скрючился под фонарями, как прибитый, все смотрел в сторону, точно ему глаза резало. Станция у них на открытом перегоне, и ветер, правда, сек резко. Настя громко сказала: «Ну-ка!» и подняла отцу вытертый воротник тужурки. Он до самого поезда молчал, а уж как поезду отойти, спросил:
— Может, еще останешься?
— Поеду, — сказала Настя.
Отец стал рыться в карманах, нашел и сунул ей бумажный комочек. Она растерянно взяла, в вагоне развернула — три рубля. Знала, что и так все деньги собрал ей на билет, и у нее непонятно защемило в груди. Хотелось зареветь в голос, но Настя задавила это в себе, потому что на полках спали соседи. И боль осталась в Насте. И Настя чувствовала ее сейчас, в трамвае, хотя глаза удивлялись тому, какие девушки мелькали за мокрым окном, на тротуаре, в разноцветных платьях и прозрачных обертках, ну прямо как конфетки!
В центре Настя сошла. Отсюда она помнила дорогу к двоюродной тетке. Считалось, что Настя поехала жить у тетки и учиться, но про учебу она пока только думала. Хотелось бы на хорошую работу, справить себе кой-чего, туфли купить, а тогда уж потихоньку присмотреться, на кого выучиться.
Как и в прошлый раз, когда Настя приезжала сюда с мамой, отбитая водосточная труба свисала с крыши теткиного дома до второго этажа. Из трубы торопливо капало, и внизу, в луже, плясал окурок. Примет ли тетка? Ну, и не прогонит. Настя ничего ей не писала, боялась, что не ответит. А приехала так приехала!
Она постояла перед дверью на втором этаже, глядя на синий ящик с незнакомой фамилией, и опасливо позвонила. На лестницу выглянула растрепанная, животастая женщина.
— Вам кого?
— Мне тетю… Ковтунову, — робко сказала Настя.
— Ой! А они уехали давно! — воскликнула женщина, и глаза ее почему-то весело заблестели.
— Куда? — прошептала Настя.
— Рудик! — разглядывая ее во все свои блестящие глаза, позвала женщина. — Куда уехали Ковтуны?
Из полумрака коридора вышел патлатый длинношеий мальчишка в очках и сказал:
— В Белоруссию, а куда точно, не знаю. Я тебе говорю, у меня потеря памяти, а ты не веришь.
— Уходи! — толкнула его женщина. — Сумасшедший! Учи уроки!
Настя спускалась по лестнице, как во тьме, и на улице долго не могла сообразить, куда пойти, вправо или влево.
Потом вздохнула и огляделась. Окурок под каплями вертелся быстрее и подпрыгивал. Настя посмотрела на кошелку в руке: там уместилось все ее богатство — два десятка яиц для тетки да свои вещички. Она сняла платок с головы, накрыла кошелку и побрела не зная куда.
Должна же быть и для нее какая-то жизнь! Ей хотелось своей жизни, без Клаши, без жалкого отцовского молчания.
Дождь припустил, волосы на голове слипались в прядки, и по лицу текло.
Насте показалось, что начинать надо с центра, где все в городе самое главное.