— Вы какими судьбами, Екатерина Александровна?! — удивился офицер. — Что заставило вас вернуться? Вы так рвались к вашей кузине? Уж не желание ли проститься со мной дружелюбней, чем вы только что простились?
— Не то, Крицкий!.. У меня просто сделался мигрень!
— И вы поэтому вернулись? Не верю! — смеялся офицер.
— Как хотите. Я не прошу, чтобы вы верили.
В это время взгляд офицера скользнул в мою сторону. Он прищурился и тихо спросил по-французски:
— Это что за господин?
— Бабушкин чтец!
— Студент?
— Нет!.. А впрочем… не знаю…
— Интересное лицо! — прибавил он, улыбаясь и взглядывая на Екатерину Александровну.
Мне показалось, что при этих словах «принцесса» покраснела.
— Не нахожу! — ответила она.
— Вы эксцентричны!.. Для вас ведь интересно все то, что неинтересно для других! — прибавил офицер, вдруг впадая в грустно-шутливый тон.
— Это старо, Крицкий!.. Скажите что-нибудь поновей!
— У меня все старое и на сердце и на языке!
— Опять? — шепнула Екатерина Александровна. — Однако я вас не держу… вы собирались… Верно, в клуб?
— А то куда же?
— Играть?
— Играть.
— Желаю вам выиграть.
— И за то спасибо.
Офицер пожал руку девушки и ушел. В это время Марья Васильевна позвала меня.
Я уселся в кресло и начал читать. А плечо болело сильней, но я не показывал виду. Я читал как-то машинально. Из соседней комнаты долетали звуки фортепиано, и я прислушивался к прелестной мелодии. Игра окончательно расстроила мои нервы, и, когда пробило девять часов, я поспешно вышел из комнаты.
Проходя через залу, я снова встретился с Катериной Александровной. Она ходила взад и вперед быстрыми шагами. Очевидно, происшествие подействовало на ее нервы. От этого она и вернулась назад, хотя и стыдилась признаться в этом и сослалась на мигрень. В самом деле, как признаться, что почувствовала жалость к человеку, которого чуть было не раздавила?
Завидев меня, она нерешительно остановилась на месте, но тотчас же пошла навстречу ко мне.
— Я снова должна извиниться перед вами за кучера, проговорила она, вскидывая на меня взгляд. — Вы, кажется, ушиблись, и я готова…
Она, видимо, затруднялась окончить речь и подняла на меня свои прелестные черные глаза. Теперь в них не было обычного гордого выражения; напротив, они глядели как-то робко, умоляюще.
Я глядел ей прямо в лицо и с трепетом ждал, что она скажет.
— Вы человек труда… Я понимаю это… Очень может быть, что вам придется обратиться к врачу, и если вы позволите… если вам нужна помощь…
Сердце у меня болезненно сжалось. Злоба душила меня. Я понимал, что она хочет сказать. Я молчал и ждал, что будет дальше.
Но она совсем растерялась. Обыкновенный ее апломб пропал. В глазах стояли слезы.
— Вы не обидьтесь, пожалуйста, — пролепетала она. — Я хотела сказать, что если нужна помощь…
— Какая? — тихо проговорил я, но проговорил таким голосом, что она испуганно посмотрела на меня и сделала несколько шагов назад.
Она молчала… Молчал и я.
— Доктора или…
— Дать несколько денег бедному молодому человеку за ушиб? — перебил я, чувствуя, что более не владею собою. — Не нужно мне ничего! Если б я хотел получить десять рублей за ушиб, то я подал бы жалобу к мировому судье, но не взял бы от вас. А вы думали предложить мне деньги?.. Чтец!.. Он возьмет!.. Он нищий!.. Да вы с ума сошли? — проговорил я, задыхаясь.
Она совсем растерялась и ничего не отвечала. Я вышел вон из комнаты.
«И как она смела, как смела! — повторял я, вздрагивая от негодования при воспоминании об этой сцене. — Как она решилась оскорбить меня таким предложением? Именно она, которую я и обожал и ненавидел в одно и то же время!» Мое самолюбие, впрочем, было несколько удовлетворено тем, что я ее оборвал и показал ей, что я не первый встречный нищий, который примет подачку.
Однако плечо начинало болеть сильнее. Я взял извозчика и поехал домой.
Софья Петровна осмотрела мое плечо, послала кухарку за доктором и немедленно стала растирать мое распухшее и очень болевшее плечо мазью. Она как будто была довольна, что ей придется ухаживать за мной и выказать свою любовь. Она заботливо уложила меня в постель, напоила чаем и с такой любовью глядела мне в глаза, что я, казалось бы, должен был радоваться; но меня, напротив, ее внимание и любовь тяготили, и я отворачивался к стене, чтоб как-нибудь не обнаружить своих впечатлений перед этой доброй женщиной. Она поправляла подушки, сердилась, что доктор так долго не идет, спрашивала, не надо ли мне чего, и нежно ласкала своей рукой мои волосы, а я… я с какой-то злобой посматривал исподлобья на ее белую, слегка дрожавшую от волнения пухлую руку, когда она осторожно дотрогивалась до моего лба. Ее мягкие, тепловатые пальцы заставляли меня откидывать голову… Но она, выждав минуту-другую, снова прикладывала их к моему лбу…
Нечего и говорить, что когда я рассказал ей о происшествии, то она напустилась на «принцессу».
— Подлая тварь! — взвизгнула она с какой-то злобой. — Велит кучеру гнать, а потом тоже выражает участие! Вот ваша принцесса! Какова она? Вот какова!
— И еще десять рублей предложила в помощь! — подливал я масла в огонь, чувствуя прилив злобы.
Но странное дело! Эпизод с предложением денег не произвел на Софью Петровну того впечатления, которое произвел на нее рассказ мой об ее извинении. Она даже нашла, что, быть может, «принцесса» хотела предложить деньги от сердца, хотя, конечно, она должна была бы понять, с кем имеет дело, если б была поумней…
Софья Петровна хитрила. Она попросту ревновала меня к этой девушке. Я это хорошо видел и усмехнулся при сравнении этих двух женщин. Невольно образ девушки лез в голову, и я напрасно ругал себя за это и настраивался на враждебный тон. И чем более бранила ее Софья Петровна, тем противнее становилась мне ее круглая, пышная фигурка, пухлое личико, пухлые руки, добрый, заискивающий взгляд крупных серых глаз и какое-то самодовольство, проглядывавшее во всех ее движениях с тех пор, как мы с ней близко сошлись.
— Петруша… Петенька, как тебе теперь? — ласково шептала она, когда я чуть-чуть стонал от боли.
Меня резали эти уменьшительные «Петруша» и «Петенька». Они казались мне чем-то пошлым, неприличным.
Я нарочно не отвечал.
— Петя, голубчик, да что с тобой?
— Послушайте, Софья Петровна, — вдруг вскочил я, присаживаясь на кровати и чувствуя прилив бешенства. — Я вас прошу раз навсегда: не называйте меня ни Петрушей, ни Петенькой, ни Петей. Это раздражает меня.
Она вдруг вся обомлела. Глаза ее как будто сделались еще больше и глядели на меня растерянно и глупо.
— Как же звать вас? — наконец проговорила она.
— Зовите меня… ну, зовите Петром, что ли, но не Петрушей, слышите?
Я опять взглянул на нее, и мне стало жаль эту женщину. Чем она виновата? Я упрекнул себя. Зачем я тогда, после памятного вечера, не сказал, что я ее не люблю, что она не может быть моей женой, что наши дороги разные? Разве сказать ей теперь?
Будет сцена, ужасная сцена. А я сцен не люблю. Она станет плакать, упрекать… Мне придется оправдываться, снова устраивать себе другую жизнь, перебираться с квартиры. Еще бог знает на кого попадешь, а она… она все-таки заботится обо мне, любит меня, и… и… ничего мне не стоит…
«Нет! — решил я, — и для меня, и для нее лучше, как придет время, расстаться тихо… Напишу ей письмо… объясню все. Она добрая, поймет, что она мне не пара».
Такие мысли пробегали в моей голове, и мне стало жаль, что я ни с того ни с сего вдруг оскорбил Софью Петровну.
— Соня! — проговорил я нежно, — прости меня.
Она изумленно взглянула на меня, поспешно утирая обильно льющиеся слезы.
— Прости меня, — продолжал я, протянув ей руку. — Я болен… Я нравственно болен. Ты понимаешь, что значит быть нравственно больным? — прибавил я.
Она не понимала, что хотел я сказать, и как-то жалобно взглянула на меня.
— Называй меня, Соня, как хочешь, и… и прости меня.