— Я старею, — виновато сказал он. — С каждым разом болезнь длится все дольше, и мне все труднее ее переносить. Когда-нибудь я уже не смогу вернуться в Консилиум, потому что следующий раз убьет меня. Собственно, я и сейчас был недалек от этого.
— Так почему бы тебе просто не бросить пить свои снадобья? — спросила она с искренней любознательностью.
Он сухо усмехнулся:
— Увы, теперь уже слишком поздно. Некоторые вещи, если пользоваться ими достаточно долго, навсегда порабощают тело. Тебе может показаться, что это позорно, но это не так. Я был избран, а без снадобий я не смог бы осуществить свое призвание. Мне надо было многому научиться, а времени не хватало. Снадобья — всего лишь средства, орудия, такие же, как ткацкий станок, копье или лук — а разве люди племени не зависят от своих инструментов?
— Ты так любишь свое дело — или тебе просто больше нравится жить в Консилиуме, чем с нами? Он помотал головой:
— Нет, нет. Я действительно люблю свою работу, это почетный труд, и он важен для всех, включая мой народ и мое племя. Ваша жизнь чиста и естественна, именно такую заповедал нам Творец. Она свободна, а в Консилиумах царят зависимость и ограничения. Это неестественно, но такова цена, которую мы платим за то, чтобы другие могли жить так, как считают нужным. — Он вздохнул. — Не поможешь ли мне встать? Я хочу подышать свежим воздухом.
Она попыталась помочь ему подняться, и ей это почти удалось, но вдруг ноги его подкосились, и он рухнул на шкуры, увлекая за собой и ее. Он забормотал извинения, но она только расхохоталась.
— Что я вижу? — веселилась она. — Ты силой тащишь меня в постель!
— Я… извини…
Она видела, что он еще слаб и измучен жаждой, но ее забавляло его смущение. Наконец она встала и строго взглянула на него.
— Ладно, лежи, как лежишь. Я сейчас принесу бульона и сделаю отвар из трав — это вернет тебе силы. Интересно посмотреть, на что ты похож, когда похож на самого себя.
Силы и ясность мысли возвращались к нему с поразительной быстротой — и не в последнюю очередь благодаря ее заботе и вниманию. Теперь Козодой знал, что даже будь у него выбор, он все равно позвал бы на помощь именно ее; даже сквозь горячечный бред он все время чувствовал, что она рядом, заботится о нем, унимает его боль, — однако он так и не мог понять, чем это вызвано.
Разумеется, он хорошо сознавал свою необычность в ее глазах, которая притягательна для любой женщины — но этого явно было недостаточно. Что касается мужской привлекательности, то внешность у него была самая заурядная — не говоря уж о многочисленных шрамах по всему телу, памяти об одной давней детской шалости. Логичнее всего было бы предположить, что она надеется с его помощью избавиться от собственных трудностей, но это подразумевало некий торг, а он сомневался, что она может быть настолько неискренна. В конце концов он задал ей прямой вопрос.
Она задумалась:
— Ну во-первых, всегда приятно сознавать, что приносишь пользу… А еще потому, что ты относился ко мне как к равному и никогда не осуждал меня.
Об этом он и не подумал — и, как ни странно, почувствовал вдруг, что начинает сердиться. «Черт возьми, старина, — мысленно сказал он себе, — оказывается, все эти дни она нуждалась в тебе не меньше, чем ты в ней!»
Следующие несколько дней его раздирали противоречивые чувства. Он действительно нуждался в ней — но о том, чтобы взять ее с собой, не могло быть и речи. Остаться сам он тоже не мог — во всяком случае, не на этот раз; он оставил незавершенным одно крайне важное исследование — от его успеха зависело едва ли не само существование народа хайакутов. Правил, запрещающих ему жениться на ней, в принципе, не существовало, но имелись строжайшие ограничения, запрещающие доступ дикарям к тем медикаментам и приборам, которые позволили бы ей хоть в какой-то степени приспособиться к огромным различиям в образе жизни. В Консилиуме никто не говорил на ее языке, а единственную знакомую ей работу выполняли медикаменты. Но как объяснить это человеку, который никогда не видел даже водопровода, не говоря уж о смывном туалете? Как рассказать ей об одноразовой одежде или готовке еды с помощью клавиш компьютера?
И самое ужасное — как объяснить ей, что в Консилиуме те же сиу вовсе не презренные нелюди и смертельные враги, а друзья и коллеги, к которым требуется относиться соответственно?
Раньше, когда ломка заканчивалась, он просто давал себе волю и радовался жизни, но на сей раз знахарь взвалил на него тяжелейшее бремя — и отнюдь не по неведению, — чем испортил все удовольствие.