— Шоколадного, — сказал он лакею-негру.
— Двойной шоколадный сандэ? Что-нибудь еще?
— Пожалуй.
— Булочку с беконом?
— Пожалуй.
Булочки оказались превкусные, он сжевал их четыре штуки, а потом, не наевшись, — еще один двойной шоколадный сандэ. После чего, окинув беглым взглядом развешанные по стенам сувениры, кожаные вымпелы и гибсоновских красавиц, вышел из кафе и, руки в карманах, пошел дальше по Нассау-стрит. Понемногу он учился отличать старшекурсников от новичков, хотя форменные шапки предстояло носить только со следующего понедельника. Те, кто слишком явно, слишком нервно корчил из себя старожилов, были новички, и каждая новая партия их, прибывшая с очередным поездом, тут же растворялась в толпе юнцов без шляп, в белых туфлях, нагруженных книгами, словно нанявшихся без конца шататься взад-вперед по улице, пуская клубы дыма из новеньких трубок. К середине дня Эмори заметил, что теперь уже его самого новички принимают за старшекурсника, и постарался придать себе выражение скучающего превосходства и снисходительной насмешки, которое, как ему казалось, он прочел на большей части окружающих лиц.
В пять часов он ощутил потребность услышать собственный голос и повернул к дому — посмотреть, не приехал ли кто-нибудь еще. Он поднялся по шаткой лестнице и, грустно оглядев свою комнату, пришел к выводу, что нечего и пытаться украсить ее чем-нибудь более облагораживающим, чем те же спортивные вымпелы и портреты чемпионов. В дверь постучали.
— Войдите!
Дверь приоткрылась, и показалось узкое лицо с серыми глазами и веселой улыбкой.
— Молотка не найдется?
— Нет, к сожалению. Может быть, есть у миссис Двенадцать, или как там ее зовут.
Незнакомец вошел в комнату.
— Это, значит, ваше обиталище?
Эмори кивнул.
— Сарай сараем, а плата ого-го.
Эмори был вынужден согласиться.
— Я подумывал о студенческом городке, — сказал он, — но там, говорят, почти нет первокурсников, тоска смертная. Не знают, куда себя девать, — хоть садись за учебники.
Сероглазый решил представиться.
— Моя фамилия Холидэй.
— Моя — Блейн.
Они обменялись рукопожатием, по-модному низко опустив стиснутые руки.
— Вы где готовились?
— Андовер. А вы?
— Сент-Реджис.
— Да? У меня там кузен учился.
Они подробно обсудили кузена, а потом Холидэй сообщил, что в шесть часов сговорился пообедать с братом.
— Хотите к нам присоединиться?
— С удовольствием.
В «Кенилворте» Эмори познакомился с Бэрном Холидэем — сероглазого звали Керри, — и во время скудного обеда с жиденьким бульоном и пресными овощами они разглядывали других первокурсников, которые сидели в ресторане либо маленькими группками — и тогда выглядели весьма растерянно, либо большими группами и тогда словно уже чувствовали себя как дома.
— В университетской столовой, я слышал, кормят скверно, — сказал Эмори.
— Да, говорят. Но приходится там столоваться — или, во всяком случае, платить за еду.
— Безобразие!
— Грабеж!
— О, в Принстоне на первом курсе спорить не полагается. Все равно как в школе.
Эмори со вздохом кивнул.
— Зато здесь настоящая жизнь, — сказал он. — В Йель я бы и за миллион не поехал.
— Я тоже.
— Что-нибудь для себя выбрали? — спросил Эмори у старшего из братьев.
— Я-то нет. Вот Бэрн — тот рвется в «Принц» — ну, знаете, в «Принстонскую газету».
— Знаю.
— А вы что-нибудь для себя выбрали?
— В общем, да. Хочу попробоваться в курсовой футбольной команде.
— Играли в Сент-Реджисе?
— Немножко, — соскромничал Эмори. — Только я в последнее время ужасно похудел.
— Вы не худой.
— Ну, прошлой осенью я был просто крепыш.
— Да?
Из ресторана они пошли в кино, где Эмори с одинаковым интересом прислушивался и к насмешливым замечаниям молодого человека, сидевшего впереди его, и к оглушительным выкрикам из зала.
— Йохо!
— Мой дорогой — такой большой и сильный, — но ах, и нежный притом!
— В клинч!
— В клинч его!
— Ну же, целуй ее, чего медлишь?
— У-у-у!
В одном углу стали насвистывать «На берегу морском», и зал дружно подтянул. За этим последовала песня, в которой слов было не разобрать, так громко все топали ногами, а затем — нечто бесконечное, бессвязное и заунывное: