Лагерная администрация выдала им документы.
— Куда же нам отправиться? — спросила Рут.
— Туда. — Бухер показал на склон горы, где стоял белый домик. — Сначала туда, посмотрим на него вблизи. Он нам принес удачу.
— А потом?
— Потом? Вернемся сюда. Здесь дадут что-нибудь поесть.
— Давай не будем возвращаться Больше никогда.
Бухер удивленно посмотрел на Рут.
— Хорошо. Подожди. Я заберу наши вещи.
Их было немного; зато у них был хлеб на несколько дней и две банки сгущенного молока.
— Может, действительно пойдем? — спросила она.
Бухер увидел напряжение в ее лице.
Они простились с Бергером и направились к проходу, сделанному в ограждении из колючей проволоки. Они уже несколько раз были за пределами лагеря, хотя и не очень далеко. Но каждый раз, неожиданно оказавшись на другой стороне, они вновь испытывали одинаковое волнение. Им казалось, что здесь незримо присутствуют и электрический ток, и пулеметы, точно пристреленные к голой полоске земли вокруг. Ими овладел страх, когда они сделали первый шаг по ту сторону ограждения из колючей проволоки. Но там им открылся бесконечный мир.
Они медленно шли рядом. Был мягкий пасмурный день. Не один год им приходилось ползать, бегать и пробираться крадучись. Теперь, распрямившись, они шагали спокойно, не страшась. Никто больше не стрелял сзади. Никто не кричал. Никто не избивал их.
— Это непостижимо, — проговорил Бухер. — Каждый раз снова.
— Да. От этого становится прямо-таки страшно.
— Не оглядывайся. Тебе хотелось обернуться?
— Да. Это страх все дает о себе знать. Словно кто-то сидит в голове и крутит ею.
— Давай попробуем это забыть, пока мы способны на это.
— Ладно.
Продолжая идти, они пересекли одну дорогу. Их взгляду открылся зеленый луг, усеянный желтыми примулами. Они часто видели их из лагеря. На какой-то миг Бухер вспомнил жалкие высохшие примулы Нойбауэра около двадцать второго барака. Он стряхнул с себя эти воспоминания.
— Давай пройдем через луг.
— А это можно?
— Я считаю, нам можно многое. К тому же мы не желаем больше испытывать страх.
Они ощущали траву под своими ногами и на своих ботинках. Ведь и этого они были лишены. Их уделом была жесткая земля плаца для перекличек.
— Свернем-ка влево, — предложил Бухер.
Они увидели куст орешника и, раздвинув ветви, ощутили его листву и почки. И это было для них новым.
— Пошли, теперь можно вправо, — сказал Бухер. Со стороны могло показаться ребячеством, но они испытывали от этого глубокое удовлетворение. Оба могли делать, что хочешь. Никто им ничего не приказывал. Никто не кричал и не стрелял. Они обрели свободу.
— Это, как во сне, — проговорил Бухер. — Страшно только, что вдруг проснешься и снова перед тобой барак и вся эта мерзость.
— Здесь и воздух другой. — Рут глубоко вздохнула. — Воздух-то живой. Не мертвый.
Бухер внимательно посмотрел на Рут. На ее лице появился небольшой румянец, а глаза вдруг заблестели.
— Да, это живой воздух. Он пахнет. Он не воняет. Они остановились около тополей.
— Здесь можно присесть, — сказал он. — Никто нас не прогонит. Если мы захотим, можно даже потанцевать.
Они присели. Стали разглядывать жуков и бабочек. Ведь в лагере были только крысы и голубые мухи. До них доносилось журчание ручья рядом с тополями. В прозрачном ручье быстро текла вода. В лагере им всегда не хватало воды. Здесь же она просто текла, без пользы. Ко многому приходилось привыкать заново.
Они прошли дальше вниз по откосу. Им некуда было спешить, и они часто отдыхали. Потом показалась лощина, и когда они, наконец, оглянулись назад, лагеря уже не было видно.
Они долго сидели и молчали. Лагерь и разрушенный город исчезли. Они видели перед собой только луг, а над ним мягкое небо. Они чувствовали тепловатый ветерок на своих лицах, и казалось, что он сдувает черную паутину прошлого и отбрасывает ее теплыми руками. «Наверное, именно так все должно начинаться, — подумал Бухер. — С самого начала. Не с озлобления, воспоминаний и ненависти. С самого простого. С ощущения жизни. Не с того, что ты все же жив, как в лагере. Просто, что продолжаешь жить».
Он почувствовал, что это не бегство. Бухер помнил, что так желал от него Пятьсот девятый: чтобы он был одним из тех, кто не сломается и все преодолеет для того, чтобы свидетельствовать и бороться. Вместе с тем он неожиданно почувствовал, что ответственность, которую на него возложили мертвые, только тогда перестанет быть непосильной ношей, когда прибавится это ясное глубокое ощущение жизни и он воспримет его. Это ощущение понесет его и придаст удвоенную силу; как выразился Бергер при прощании: «Не забывать и вместе с тем не допустить, чтобы эти воспоминания тебя погубили».