Царевна не шелохнулась— ее косы разметались по ковру тахты. Заметив серебряный кувшин, Пронский налил вина в чашу и поднес ее к плотно сжатым губам царевны. Она отшатнулась, обвела взором вокруг себя и, увидев встревоженное лицо князя, со слабым криком ненависти закрыла глаза руками.
— Уйди! — сурово произнесла она.
— Скажи, тогда уйду и голову свою в Литве сложу. Любишь?
— Уйди! Уйди! — молила царевна. — Непристойно мне речи твои слушать.
— Я все сделаю, как сказал, — уже мрачно проговорил Пронский, — одно слово у меня, не два. Сегодня же твоего Леона повенчаю с Ольгой, всю дворню распущу, всем вольную раздам. Только скажи… ну, не сейчас, а когда-либо дальше — выйдешь ли за меня?
— А дочь выдашь за Джавахова?
— Богом клянусь! — искренне произнес Пронский.
— Смотри же, ты поклялся Богом! — проговорила наконец царевна, наслаждаясь своей властью над этим мрачным, свирепым и сильным человеком. Пронский опять было придвинулся к ней, но царевна оттолкнула его от себя и, гордо выпрямившись, произнесла дрожащим от гнева голосом: — Уйди — или я кликну людей!
Пронский схватил свою шапку и, как шальной, выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки, и, упав на колени перед киотом, дала волю слезам.
Глава 39
Вернувшись к себе, Пронский принялся ходить быстрым шагом по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка, его глаза горели, и в. них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь, все вокруг него погрузилось в удручающую тишину, но он ничего не чувствовал, обуреваемый мрачными думами.
Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами, у широко раскрытого окна, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним — скамья-диван, с ковром по сиденью; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный расшитым полотенцем, — вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.
Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным, ее прекрасные, лучистые глаза, единственное украшение всего ее лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.
— Сказывают, — тянула та, — у князя-то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо-невидимо, а оксамить-то он будто в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатеющий князь! И ты, дитятко, у него, как у Христа за пазухой, будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, — вдруг перешла она на шепот, — сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью-то твоей. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжьего дома— сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку-то, домоправительницу. Она на что тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело-то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?
— Слышу, мамушка, слышу! — рассеянно ответила княжна, видимо, уловившая ухом только самые последние слова.
— Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, царь скоро колдунов на огне палить будет: сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!
— Мама, оставь, помолчи малость, — остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. — Голову чего-то ломит. — И она дотронулась пальцами до висков.
— Ну, помолчу, если велишь, — проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.
Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось: в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а матушка пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.
— Здорово, дочка! — приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. — Что невесело глядишь?
Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.
— Посмотри, девица, ласково на отца, я чай — желанный гость тебе? — продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: — Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.