— Да нельзя, слышь ты, непутевая! — сказала ей нянюшка Панкратьевна. — Что за разговоры с боярышней? Смотри, ты мокрая совсем, неравно замараешь венчальный-то наряд…
— Не замараю, Панкратьевна, ей-Богу, не замараю! — молила Машутка. — Не замараю… Дело до княжны!..
— Да нельзя тебе говорить, вишь, она молится. Откуда тебя черти принесли?
— Боярышня! — вдруг отчаянно выкрикнула Машутка. — Дозволь Машутке слово молвить.
Ольга вздрогнула, откинула вуаль, широко открыла глаза и, слабо вскрикнув, рванулась к пришедшей девушке.
— Что, что? Жив? Говори! — хватая Машутку за ее мокрый рукав, задыхаясь, шептала княжна.
— Постой, нельзя, услышат! — пугливо шепнула Машутка и, отведя немного в сторону Ольгу, проговорила: — Велел сказать, если ты не выйдешь тот же час проститься, войдет он в терем и позор учинит князю-батюшке твоему, а жениха убьет. «Пусть, — говорит, — потом меня лютой казнью казнят, а то исполню, что сказал».
Ольга, слабо простонав, закрыла лицо руками. Все сейчас же обступили их с любопытными вопросами. Но Ольга, собрав все свои силы, постаралась улыбнуться.
— Ничего, боярыни-голубушки, ничего, мамушка, — едва слышно проговорила она. — Машутка ходила по моему указу… ну, и… и весть мне одну принесла.
Ольга, видимо, путалась, не зная, что сказать.
Ее невольно выручила одна из боярынь. Лукаво улыбнувшись и погрозив девушке пальцем, она спросила:
— Небось к ворожее посылала узнать-проведать про судьбу-то свою?
Ольга радостно схватилась за эту мысль:
— Да, да… к ворожее посылала!
— Ну и что ж она сказала? — спросили все со жгучим любопытством.
В это время вбежала еще одна девушка с вестью, что приехала боярыня Хитрово с подарками от царя и что князь торопит скорее выйти княжну: жених, мол, уже в церкви и с нетерпением ждет свою невесту.
Все засуетились и заметались из стороны в сторону. Пользуясь суматохой и тем, что на минуту все забыли о княжне, Машутка шепнула на ухо:
— Вышли всех, скажи, что хочешь одна помолиться, потом вон тою дверью выбеги в сени, я ждать тебя там буду с кафтаном… Поди, простись, а то, неровен час, он свою угрозу исполнит! На минутку выбеги, что ли!
Ольга жадно слушала ее; на ее бледных щеках чуть вспыхнул слабый румянец, но тотчас же потух.
Когда Машутка исчезла, княжна подняла голову и вдруг решительно и твердо произнесла:
— Я хотела бы на минутку одна остаться… помолиться Пресвятой Богородице. Заступнице всех скорбящих… Потом я к матушке пройду за благословеньем. Скажите батюшке, что скоро выйду.
Боярыня и все женщины низко поклонились ей, не найдя, что возразить, и пошли из комнаты.
Когда дверь за последней женщиной затворилась, Ольга упала на колена перед образом и страстно начала молиться, потом она вскочила и заметалась по горнице, несвязно бормоча:
— Господи, прости!.. Грешница я, великая грешница. Одним глазком взгляну, и всего… и всего только! И назад обернусь на муки вечные… Матушка, прости меня, грешницу!
— Скоро ли? — шепнула Машутка, просовывая голову в дверь, выходившую в узенькие, темные сени. — Выходи скорее, накинь платок, а вот тебе и кафтан, и матушкины коты[26] для грязи.
Ольга машинально накинула поверх кокошника платок, завернулась в темный кафтан, надела на ноги коты, шмыгнула в сени, а затем, не оглядываясь, словно опасаясь погони, обе выбежали в темный сад.
Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.
Вот они уже и у заветного тына.
Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой, развесистой яблоней…
Глава 42
В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны — только родственники Пронского да Черкасского.
Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.
Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая горлатка, или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».