— Я знаю, где схоронился князь Джавахов, — проговорил он, все еще не открывая своего лица.
Елена Дмитриевна заглушила готовый вырваться крик; пошатнувшись, она схватилась рукой за стол и тяжело оперлась на него.
— С… с женой? — едва прошептала она.
— Нет, князь один, — ответил незнакомец. — Я прислан к тебе узнать, что ты дашь за свидание с князем? Он один схоронен в укромном месте.
— О, что я дам, что я дам! — заволновалась боярыня. — Ничего не пожалею, если ты правду говоришь.
— Ну, так идем же за мной.
— А если это западня? — испугалась Хитрово.
Незнакомец вместо ответа вынул из-под кафтана знакомый боярыне кинжал князя Леона.
— Узнаешь?
— Идем! — ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.
Глава 45
Наконец 5 июля царь Теймураз Давидович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.
Представление было назначено на другой же день, и уже задолго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз, видимо, волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по-грузински, и отвезти его во дворец.
В Кремле около дворца уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой-то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.
День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.
— Хоть бы дождичка Господь послал! — сказал высокий, статный «жилец»[30], вытирая вспотевший лоб красным кумачовым платком.
— Не видать что-то! — возразил ему седенький подьячий. — А расчудесное бы дело; и то— невтерпеж жарит.
— Зачем государь из Троиц вернулся? — вполголоса спросил один стольник другого.
— Вернулся, бают, чтобы судить князя Пронского.
— Неужто боярыня-то Елена Митревна даст своего дружка в обиду?
— Чудное что-то гуторят: будто и она в сем деле замешана, — совсем на ухо проговорил стольник.
В другом конце седой боярин тихо рассказывал другому, помоложе:
— Охладел царь к патриарху Никону, видимо, охладел. Ум его пресветлый был омрачен, и посему не видел он в нем смуты, а как его очи просветлели и увидал он, что Никон — еретик, а николи не патриарх. В сороми и раскаянии кончит свои дни сей великий грешник. И поделом, и поделом! Захотел вознестись выше святителей: они книги искони писали, а он возымел мнением супротив них бороться, еретик нечестивый!
— Патриарх, вишь, сказывал, — осторожно возразил боярин помоложе, — что он отбирал только латинские иконы, писанные по образцу, какой вывез немец из своей земли.
— Ты, известно, никонианец, — со злобой проговорил старик. — Поди, и дома по Никону молишься.
— Что ж, не я один новые иконы завел. Вон и боярин Ртищев, и Морозов тоже… да и у самого государя в Кремле образа новые.
— Едет, едет! — пронеслось по площади.
Царь Теймураз Давидович ехал на великолепном вороном Карабахе[31] в своем дорогом живописном костюме. Белая черкеска плотно охватывала его еще статную фигуру. Из-под папахи развевались длинные седые волосы, такие же длинные седые усы падали ему на грудь, украшенную золотыми газырями с драгоценными камнями.
Сзади царя ехала его свита, все на карабахах; процессию замыкал боярин Хилков.
Подъехав к самому крыльцу, все спешились, и Хилков повел грузин в Грановитую палату, где уже царь Алексей Михайлович принимал шведских послов.
Теймуразу указали его место. Он сел и сейчас же с жадным любопытством устремил свои проницательные черные глаза на лицо своего предполагаемого союзника. Роскошь палаты и всей русской царской свиты не поразила царя без царства. При персидском дворе он уже видел сказочную роскошь Востока, присутствовал при жизни, которую могли бы вести только мифические боги, но все это мало занимало и прельщало свободолюбивого уроженца скромной страны, впавшей в превеликие беды. Все свои ограбленные богатства и богатства Грузии он отдал бы за свободу родины, лишь бы видеть своих подданных счастливыми, лишь бы спокойно дышать воздухом своих гор, мирно любоваться цветущими долинами, слушать свои печальные и веселые песни… Что ему за дело до всех этих несметных сокровищ русского царя? Он хотел только знать, владеет ли этот красивый властелин одним сокровищем, которое ценнее всех благ на свете, — добрым, отзывчивым сердцем?
30
«Жилецкие люди» — название, употреблявшееся в московском государстве в противоположность «служилым людям», иначе говоря — горожанин.