Там и сям разбросаны были шатры цыганского табора, кое-где опрокинуты были повозки, и стреноженные лошади бродили поблизости у опушки леса, медленно пощипывая луговую траву.
В двух-трех местах горели костры, над тлеющими угольями которых в котелках, привешанных к длинным шестам из тонкого железного прута, варилась каша.
На краю табора раздавалась грустная, полная тоски и неги цыганская песня.
У одного из крайних шатров сидела старая-престарая цыганка, время от времени подбрасывавшая на догоравшие угли костра сухие ветви кустарника, сложенные около нее кучкою.
Тогда пламя вдруг сильно вздымалось, ветви трещали, и синий едкий дымок тоненькой струйкой взвивался к синему небу, усеянному звездами.
Было тихо и безмолвно в воздухе и пахло травою, а порою полевыми цветами, когда проносился свежий, прохладный ночной ветерок и отклонял пламя костра в сторону.
Перед старухой стоял высокий молодой парень, статно сложенный, красавец лицом. Нетрудно было бы при внимательном наблюдении убедиться, что в лицах этого красавца и безобразной старухи было нечто общее, родственное.
Это был, действительно, ее сын, и он говорил матери:
— Больно избил меня боярский служивый человек, матушка. Насилу я мог убраться из сада и добежать до табора. Так он избил меня, что и сейчас спина еще ноет и болит.
Цыганка устремила свой взор по направлению к усадьбе, отсюда почти невидимой и, подняв свой костлявый кулак, погрозила им в пространство.
— Злые люди, — прошамкала она, — а только тебе досталось по заслугам. Зачем ходишь к ним? Что забыл у них? Чего ждешь от них?
— Ах, матушка! Избит я был больно, но зато долго говорил с какой-то красавицей-боярыней. А уж красива — и сказать невозможно! Да что, в нашем таборе есть красивые девушки, а уж такой, прямо нужно сказать, — ни одной! Глядел я в ее очи темные, матушка, и так мне было сладко, что век бы, кажется, не сошел я с того места и все бы глядел на нее и глядел, и все бы слушал ее голосок, что журчанье ручейка.
— Эх, сынок, — заговорила старуха, — не цыганское дело с боярынями знаться! Что синее небо, далеки они от нас, и как звезде небесной не спуститься к нашему очагу, так не видать тебе в нашем таборе и боярыни. Брось думать о ней да подсыпь крупы в котелок.
Молодой цыган исполнил приказание и сел рядом с матерью, задумчиво мечтая о мимолетном свидании в господском саду.
Он знал, что мать права, но при воспоминании о красавице-боярыне сердце его сжималось и болело гнетущей тоской.
Он, который так обожал вольную цыганскую жизнь, — чего бы он не дал теперь, чтобы вдруг сделаться боярином и иметь возможность говорить с этой красавицей!
Но, увы, это была лишь мимолетная сказка, греза в летнюю тихую ночь, промелькнувшая, как яркий эпизод, на фоне его скитальческой жизни!
Он тяжело вздохнул и стал пристально глядеть в красные уголья костра.
— Идет кто-то к нам, — сказала вдруг старуха.
Цыган отвел свой взор от костра и, защитив глаза рукою от разгоревшегося яркого пламени, вгляделся по направлению взоров старухи.
— И то… — спокойно проговорил он и лениво поднялся с места.
К табору пробирались две с ног до головы закутанные женские фигуры.
Одна из них была высокая, стройная и тонкая, гибкая, несмотря на окутывавшие ее одежды, как молодое деревцо, другая была маленькая, горбатая карлица.
Цаган пошел к ним навстречу.
Он подошел близко к Марье Даниловне, но она быстро опустила на глаза кружевной платок, и он не узнал ее.
— Вы что за люди? — сурово спросил он их.
— Мы — дворовые из стрешневской усадьбы, — ответила карлица.
Сердце цыгана захолонуло, и кровь бросилась ему в голову.
— Так что же вам здесь надо? — резко крикнул он им.
— Мы хотим бежать из усадьбы, потому что боярин обращается с нами жестоко.
У цыгана отлегло от сердца.
Вот ему представляется случай отомстить за свое унижение владельцу усадьбы.
Он хотел спросить их о красавице, с которой говорил в саду и за которую пострадал так, но он не знал, ни кто она была, ни ее имени. Может быть, эти две женщины знают, как его били, и он предпочел ничего не спрашивать о прекрасной женщине.
— Мы хотим узнать судьбу свою, — сказала Матришка, — будь добр, укажи нам цыганку, которая бы погадала нам. По крайности, будем знать, что ожидает нас.
— Ну, будь по-вашему, — улыбнулся он. — Кстати, ходить недалеко, всего несколько шагов…
И он кивнул головой по направлению к костру, у которого сидела его мать, и повел их к ней.
— Это моя мать, — сказал он им на пути. — Лучшей ворожеи нет во всем таборе, да и в других не найдется. А есть ли у вас деньги? Без денег от нее не многого добьешься. А почему ж вы так укутаны? Кажется, ночь не больно холодная… — вдруг подозрительно спросил он.