— Так неужто ты этого не знал, Никита Тихоныч? — удивился князь.
— Слыхал, да что-то не давал веры…
— Почему так?
— Да так, князь; ведь эту самую Марту арестовал я во время похода на Мариенбург, в немецком кабачке… вместе с другою девушкою… и передал Шереметеву. Тогда же Шереметев решил уступить ее Меншикову.
— Вот как! Я не знал этого, — сказал князь.
— Да, так оно было…
— Тому времени немало прошло, Никита Тихоныч.
— Да, немало… А как же то произошло?
— Да так, просто. Полюбилась уж очень она царю, и он почитай что не покидал ее с тех самых пор, как к себе взял. Уже три года тому назад он сочетался с нею браком.
— Так… — задумчиво проговорил Стрешнев. — А только иной раз любопытно мне бывало знать, чем та девица могла так очаровать царя?
— Да как чем? А разве мало она добра людям сделала?
— Какого такого добра?
— А хоть бы то, что многих от опалы ослобоняла и даже то сказать, что иногда и от казни… А когда гнев нападает на царя, она умеет всегда разговорить его, разогнать его черную тучу… Но, — прервал себя князь, — ты говорил только что, Никита Тихоныч, что вместе с нашей нынешней царицей и другую девицу полонил. Кто сия и что сталось с нею ныне?
Стрешнев сильно смутился.
— Она живет у меня, — медленно проговорил он, опустив взор.
— А… — протянул князь. — А что же, мы увидим ее у тебя.
— Она должна сюда быть…
— А боярыня все в добром здоровье? — спросил Телепнев и зорко взглянул в глаза Стрешневу.
— Твоими молитвами, Борис Романыч, здравствует… — с оттенком насмешливости в голосе ответил Стрешнев.
Они замолчали.
Вдруг отворилась дверь, и на пороге показалась с подносом в руках Марья Даниловна.
На подносе стояла братина с вином и несколько кубков.
— Прошу, гости дорогие, — сказал Стрешнев.
Поднося кубок с вином князю, Марья Даниловна пристально всмотрелась в него и узнала его.
Ни один мускул лица ее не дрогнул и ничто не выдало ее внутреннего волнения.
Только легкая бледность покрыла ее щеки, с которых мгновенно сбежала краска, да в глазах появилось злое выражение.
— Прошу откушать, — сказала она и протянула кубок князю.
Князь вздрогнул при звуке ее голоса и принял из ее рук кубок.
В комнате было темновато, но, вглядевшись в Марью Даниловну внимательно, он узнал ее, и кубок дрогнул в его руке…
Вино чуть не расплескалось по полу, но большим усилием воли он сдержал себя, отхлебнул от него немного, поставил кубок на стол и слегка дрогнувшим голосом проговорил:
— Спасибо, красавица.
Стрешнев ревниво наблюдал за ними…
«Узнали друг друга», — мрачно подумал он и заговорил с Телепневым, с которого Марья Даниловна не спускала глаз, — так ее поразила его красивая наружность.
— Давно ты, Марья Даниловна, здесь живешь, у боярина Стрешнева? — чтобы что-нибудь сказать, спросил ее князь.
— Давно, — холодно ответила она ему.
— А сколько примерно годов?
— Не упомню, — еще суше ответила она и повернулась, чтобы выйти.
Она делала вид, что не узнает его.
— Хороша твоя пленница, — проговорил задумчиво князь, обращаясь к Стрешневу.
— Красавица, — делая равнодушный вид, ответил тот.
Телепнев молчал. Если бы он дозволил себе заговорить, то наговорил бы много неприятного хозяину.
Грустное личико Натальи Глебовны, которую он увидал после стольких лет разлуки и неразделенной любви, утром, подъезжая к усадьбе, мельком, точно видение, не выходило у него из головы. Ни годы, протекшие со времени его сватовства, ни трудности походной жизни, ни новые встречи — ничто не поколебало его прочного чувства к Наташе. У него была ветхозаветная душа, прямая, устойчивая, непоколебимая, позволявшая ему любить раз в жизни, но зато навеки. Он не признавал новшеств, заводимых царем на Руси, и старый московский дух, несмотря на его нестарые еще годы, крепко сидел в нем. Он отрицательно относился к текущему времени и вздыхал о прошлом. Наташа же была его прошлым, и притом самым дорогим, воспоминанием жизни.
И он сразу почувствовал в воздухе этого дома что-то неладное, какую-то надвигавшуюся грозу. Стрешнев говорил о жене мало, сбивчиво, как бы избегая самого разговора о ней. Сама Наташа, промелькнув мимолетной тенью, скрылась и не показалась до своего времени, а Стрешнев и не торопился показать ее гостям.
Наконец внезапное появление Марьи Даниловны разом раскрыло ему глаза.