— И пойдешь со мной в табор?
— Пойду.
— И будешь жить с нами в таборе?
— Буду… хоть на краю света.
— Правду говоришь или издеваешься над бедным цыганом?
— Правду, Алим.
— Ну, так слушай, что я скажу тебе.
И он быстро рассказал ей подслушанный им в беседке разговор.
Она, слушая его, дрожала. Итак, скоро предстоит донос, потом ее увезут и казнят.
— Ты видишь, — заговорила она, захлебываясь от страха, — ты видишь, надо бежать. Возьми меня, делай со мной, что хочешь, только бежим отсюда, бежим так, чтобы никто никогда не узнал меня.
Они стали составлять план бегства.
Цыган советовал обокрасть Никиту в эту же ночь, потому что деньги могут им пригодиться. Он уже забыл свою величественную выходку с предложенными ему деньгами. Но Марье Даниловне было мало так просто расстаться с усадьбой. Душа ее кипела жаждой мести.
Ей хотелось отомстить Телепневу, Никите, Наталье, словом, всем этим людям, которых она яростно ненавидела.
Она уже стала излагать цыгану свой план, как вдруг их свидание было прервано старухой, матерью цыгана. Она следила давно за своим сыном и проникла за ним по пятам в сад.
Теперь она стояла перед ними, точно выросшая из-под земли, и говорила им торопливо:
— Бегите, бегите отсюда! Вас выследили. Молодой боярин с челядью спешат сюда.
Марья Даниловна, пользуясь темнотой грозовой ночи и знанием дорожек, быстро скрылась во тьме.
Молния раза два осветила голубоватым пламенем ее темный силуэт, который вскоре исчез, словно сгинул, за кустами.
Но Алиму бежать не удалось.
Застигнутый Телепневым, пришедшим сюда в сопровождении стремянного и челяди, цыган расстерялся и встретил их, стоя и сверкая своими черными глазами на врагов.
— Зачем ты забрался ночью сюда, в боярский сад? — грозно спросил его Телепнев.
Но цыган молчал.
— Ответишь ты мне или нет?
— Не отвечу.
— Почему?
— Не твой сад, не тебе и спрашивать. И не мне ответ держать перед тобою.
Он сделал быстрое движение, чтобы выхватить кинжал, но двое из холопов кинулись на него и обезоружили его.
— А, так вот ты какими воровскими делами занимаешься! — вскрикнул взбешенный Телепнев. — Ну-ка, ребята, проучите-ка вора-цыгана еще раз, дабы ему неповадно было таскаться сюда из своего табора.
Арапники свистнули в воздухе.
Слуги повалили цыгана и стали бить его.
Старуха стонала и выла.
— Пощадите, — умоляла она, — пощадите!
Но ее никто не слушал, и тогда она перестала выть, подошла к Телепневу и твердо проговорила:
— Милостивый боярин! Не красть он пришел сюда. Не красть! Я скажу тебе, зачем он пришел сюда, только прикажи, чтобы они перестали его бить.
Но Алим, изнывая от боли, грозно крикнул ей:
— Молчи, мать! Если скажешь хоть слово, не видать тебе меня больше!
Телепнев приказал прекратить наказание и связать цыгана.
Цыганка подошла еще ближе к молодому боярину и тихо сказала ему:
— Боярин, отпусти цыгана! Отпусти его с миром… Коли отпустишь, хорошо тебе будет… Счастье в жизни будет… Любишь ты, и тебя любят. Ох, как тебя любят! Муж мешает. Отпустишь цыгана— все хорошо будет, навеки твоя будет…
Телепнев, пораженный этим предсказанием, молчал и колебался.
Но потом он вдруг отдал приказание освободить Алима.
Его развязали, и он быстро скрылся со старухой из сада под ливнем начавшегося дождя, при свете яростно сверкавшей молнии и при громе грозно раскатывавшегося грома.
Уходя, он погрозил Телепневу кулаком, и боярин бросился на него, но старуха его остановила, подняв руку и сказав ему:
— Оставь его, боярин милостивый! Тебе с твоей голубкой нечего бояться когтей злого ястреба…
Глава 17
Ввиду всех этих событий Телепнев не уехал на другое утро, решив остаться еще на некоторое время в усадьбе, пока он не будет иметь полной возможности убедиться в безопасности Натальи Глебовны.
Что-то подсказывало ему, что цыган не оставит так происшествия прошлой ночи, да и от Марьи Даниловны он не ждал ничего доброго.
Он решил пожить, присмотреться…
Наступил вечер. Гроза к утру прошла, и день был веселый, светлый и теплый. Вечер выдался тоже прекрасный. Все мирно дремало в усадьбе, и никому не могло бы придти в голову, что под крышей притихшего боярского дома новые готовятся бури и грозы.
Никита Тихонович дремал в своей опочивальне. Здоровье его ничуть не поправлялось, и лихорадка не покидала его ни днем, ни ночью. Голова его горела, как в огне, глаза глубоко ввалились и точно налиты были свинцом. Ноги его не двигались, словно окостенели, и о том, чтобы встать с постели, нечего было и думать.