— Завтра же отправлю, если ты напишешь требуемое письмо!
— Но это — позор, позор! Боже, разве я мало вынесла, мало искупила свой грех?… И для чего тебе это надо?
— Без этого я тебя не отпущу, — сурово повторил князь. — Или ты умрешь здесь, или дашь это письмо!
— Сжалься! — ловя его колени, молила Ванда.
— Я сказал, и так будет!
— Ты ответишь за мою смерть! — крикнула Ванда.
— Никто, кроме Ефрема, не знает о тебе… А он скоро замолчит! — зловеще произнес князь.
Ванда в ужасе отшатнулась от него…
— Убийца! — с невыразимым презрением прошептала она.
— Да, я не стесняюсь с теми, кто становится мне на дороге.
— Так рази же своей рукой грудь, которую ты ласкал, на которой клялся быть мне защитником! — вскрикнула Ванда, подставляя ему свою исхудалую обнаженную грудь.
— Оставь меня! — оттолкнул ее Пронский. — Слушай! Я долго с тобой валандался и честью, и угрозами. Вот тебе мое последнее Олово: через три дня чтобы было сделано по-моему; Ефрем придет к тебе с бумагой; напишешь, что я приказал, — волю получишь, сына увидишь, не напишешь— замуравлю тебя здесь и околевай, как собака! Прощай! И то закалякался я с тобой! — и, не взглянув на свою жертву, Пронский вышел из подземелья, плотно закрыв железную дверь, о которую с воплями билась когда-то знатная польская княжна.
Глава 11
Когда князь закрыл за собой крышку и поставил фонарь на пол, он оглянул шкаф…
Ефрем стоял у стены и при слабом мерцании фонаря князь не заметил ни смертельной бледности, разлитой по лицу старика, ни ужаса, застывшего в его слезящихся полуслепых глазах.
Ефрем многое расслышал из того, что говорил князь в подземелье, слышал он и угрозу, посланную ему князем, и затрепетал всем своим тщедушным телом. Но не за себя, как и предполагал боярин, задрожал старик; он испугался за внучку свою, сиротку-девушку шестнадцати лет, единственным защитником которой был он, дряхлый, семидесятилетний дед.
Внучкой этой князь, как в тисках, держал Ефрема в своих руках.
Ничего особенного не было в молодой девушке: ни красы, ни ума; всего и было-то, что коса русая до колен да лицо румяное; зато нравом веселым, смехом беспечным всякому мила была Ефремова внучка Ариша. На нее давно стал поглядывать боярин, да хранили пока ее молитвы деда да его подслеповатые глаза.
И вот вдруг услышал дед, что погрозил боярин… «Польская княжна» сгоряча да с обиды, должно быть, с головой его выдала, а Ариша теперь за него ответ даст, за старого, жалостливого, за то, что он чужую княжну пожалел, а о своей родной внучке и не подумал.
Знал старый ключник, что боярин не простит ему, если он все полячке расскажет, что венчались они, как следует, что ее сын и в книги боярские записан будто от жены, а от какой — не помечено; многое же Ефрем утаил от княжны, а именно, что ее сын помер давно и она напрасно, из желания свидеться с ним, согласится на все; что отец проклянет ее, когда узнает про ее бегство будто бы со стремянным, а главное— не сказал ей Ефрем, что все ее приданое и деньги, и жемчуга, которые прислал ей отец, когда узнал, что она хотя и против его воли, но честью повенчана со знатным русским боярином, князь себе оставил и из-за них хочет опозорить бедную, и ни с чем отослать ее на родину. Всего этого Ефрем еще не сказал, пожалев княжну, а теперь и в том немногом, что сказал, каялся.
Стоял над подземельем и приникнув ухом к скважине, слушал старик, и его сердце разрывалось от жалости при звуках горестных стонов и мольбы бедной пленницы. Сколько раз хотелось ему захлопнуть крышку и, выйдя из шкафа, погрести в подземелье своего жестокого боярина, чтобы тем навсегда избавить всех от его кровожадности. Но ведь вместе с князем погибла бы невинная княжна, и старый ключник колебался, отбегал от крышки и молил Создателя спасти его от злого искушения…
Князь сумрачно пошел по светлым комнатам в большую палату; время от времени он со злорадной усмешкой посматривал на торопливо распахивавшего перед ним двери Ефрема.
Старый слуга шел пошатываясь, ничего не видя перед собой от застилавших его глаз слез. Связка ключей тихо побрякивала у него на левом боку, и он дрожащими пальцами мог едва находить нужный ему ключ.
— Аришку приведешь ужо вечером… в угловую! — вполголоса сказал боярин Ефрему, стоя у высоких дубовых дверей столовой, откуда шел говор многочисленных голосов.