— За что ты невзлюбила его? — тихо спросил ее Леон, удивленный участием к себе этой странной, неведомой ему женщины.
— Хочешь, покажу тебе Танюшу, его зазнобу? — насмешливо сделала она ударение на последнем слове. — Красавица, что и говорить!
— К чему это мне? Не надо мне, не надо! — проговорил Леон и пошел вон из избы, торопясь на зов царевича и окрики Прова Степановича.
Ворожея злобно посмотрела ему вслед; но ее хмурое лицо скоро разгладилось, и на губах даже мелькнула улыбка надежды. И она заговорила, как бы желая успокоить себя:
— Увидит Танюшу, тогда не скажет «не надо». Поди еще раз запросится! Такому красавцу только и под стать что моя Танюша, хоть полсвета обыщи и обегай. Он хоть и князь, а, верно, бедный; страна-то их, сказывают, пребеднющая, а Танюша богата, ой как богата!
На этот раз она прервала свои мысли и глубоко задумалась.
Глава 22
Не всегда Марфуша была мрачной, косматой, всеми презираемой «ведьмой». Когда-то она была хорошенькой, черноглазой девочкой, которую все дворовые люди в доме князя Хованского любили и баловали. Она жила с матерью в небольшом домике, окруженном садом, в двух маленьких горницах с крылечком и кухонькой; на окнах висели всегда чистые занавески, а летом появлялись в их домике и цветы, которые так любила цыганка Мара, марфушина мать; стол в горнице был всегда покрыт белой холстиной, а спала Марфуша на мягкой перине рядом со страстно любившей ее матерью.
Девочка не могла припомнить мать иначе, как только лежащей либо в постели, либо на скамье. Какой-то тайный недуг снедал красавицу-цыганку, вольную дочь степей, и она таяла от этого недуга день ото дня, как воск от горячего пламени. По целым дням лежала она с запрокинутой головой, а ее огромные черные глаза всегда так уныло, так безропотно направляли свои взоры в окно, в глубокую даль, с такой тоской следили за полетом ласточек, что каждому становилось невыносимо грустно смотреть, как увядал, как засыхал этот роскошный полевой цветок, схваченный жестокой рукой и сорванный ею в самую цветущую его пору.
Не радовали красавицы Мары ни дорогая парча, ни цветные мониста, которыми одаривал ее боярин Дмитрий Федорович Хованский; слабая улыбка появлялась на ее смуглом лице, исхудалом, но все-таки прекрасном, только тогда, когда она видела яркие живые цветы и получала возможность вдыхать их свежее, веселое благоухание. Но боярин не понимал этой страсти; он приносил ей вороха драгоценных даров, требовал за все это благодарностей, восторгов и выходил из себя, когда купленная им за большие деньги красавица оставалась холодна. Она дарила благодарной улыбкой лишь свою дочь да тех еще, кто приносил ей что-нибудь, напоминавшее ее сердцу о вольных полях.
Марфуша знала, какие цветы ее мать любит больше всего; она бегала летом по полям и разыскивала их. Вся зарумянившаяся, загорелая, с вьющимися по плечам волосами, прибегала она к больной с полной охапкой цветов. Мать приглаживала ее волосы своей исхудалой рукой, и слезы медленно-медленно катились по ее уже впалым щекам. Эти слезы всегда смущали девочку, ей хотелось порадовать больную, а вместо радости выходили лишь слезы; но спросить о причине их Марфуша не решалась.
Так прошло несколько лет. Марфуша подрастала, а ее мать медленно таяла, теряя красоту. Боярин все реже и реже посещал маленький домик и уже давно перестал посылать туда подарки. И слезы на лице Мары уже никогда больше не высыхали.
Однажды — это было весною — Марфуша прибежала с целым пучком ландышей в руках и рассыпала их на постель страдающей матери. В этот раз Мара не заплакала; она положила свою руку на головку дочери и сказала ей такие слова, которые запали в душу девочки на всю жизнь:
— Слушай, Марфуша, что я тебе скажу, слушай и запомни на всю свою жизнь. Боярин, ворог наш, женится! Ты ведь знаешь, о ком я говорю!
Марфуша молча кивнула головкой. Еще бы ей не знать того, кого ее мать называла «ворогом»! Она сама так боялась и так не любила боярина, когда он своей рукой трепал ее по щеке и смотрел на нее холодными, как снег, глазами. И часто говорил он ей с какой-то невеселой улыбкой своим жестким голосом: «Расти, расти, девочка! Вырастешь, хорошего мужа найдем». Казалось, он хотел шутить с девочкой, но от его шуток по спине ребенка всегда ползли мурашки, и она жутко поеживалась под его острым взглядом. Марфуша, конечно, знала, что он был ее отцом: мамушка и нянюшка, жившие в хоромах, часто, гладя ее черные курчавые волосы, ласково шептали ей: