— Оставь, оставь мамку, не тревожь ее, она скоро помрет! — молила Марфуша отца.
Адская мысль сверкнула вдруг в исступленном мозгу рассвирепевшего Хованского. Взглянув на больную и заметив, что ее грудь порывисто дышит, он проговорил:
— Если вы завтра к вечеру отсюда не уберетесь, продам я тебя, девчонка, Пронскому… Он давно на тебя зарится!
Душу раздирающий крик был ответом на эти слова. Мара, собрав остаток сил, вскочила с кровати, подбежала к дочери и, охватив ее шею руками, дико закричала:
— Проклятый! Кровь свою хочет продать!
— Замолчи, колдунья! Не моя это кровь! Цыгана своего ты до меня любила — его это отродье, цыганское! — крикнул Хованский и вышел.
Мара в беспамятстве повисла на руках своей тринадцатилетней дочери.
Этой же ночью она померла, заклиная дочь отомстить их обидчику.
— Беги к нашим, скажи — Мара прислала дочь свою, — сказала умирающая. — Тебя наши многому научат… Ты сильна будешь… Только никому сердце своего не отдавай! Ты погибнешь, если полюбишь кого, погибнешь, как твоя мать погибла… Клянись мне, что исполнишь предсмертный мой завет!
И девочка давала страшные клятвы и содрогалась от проклятий, воплей и стонов умирающей матери и вместе с ней проникалась непримиримой ненавистью к тем, кто отнял от нее любимую мать.
Боярин не велел хоронить цыганку по христианскому обряду, заявил кому следовало, что она была колдуньей; ее зарыли где-то за городом, как зарывали всякую голь воровскую.
Марфуша, безутешно рыдая, опять валялась у отца в ногах, испрашивая позволения похоронить мать на кладбище, но он отказал в этом и прогнал от себя дочь.
— Смотри, боярин! — сверкнув на него глазами, проговорила девочка. — Смотри, как бы тебе худо не было!
— У, волченок! — вздрогнув от суеверного страха, прикрикнул на нее Хованский.
Вскоре затем состоялась и свадьба боярина.
Но молодой жене пришлась не по душе хмурая, черноглазая девочка, и она торопила мужа продать ее Пронскому.
Девочка целыми днями пропадала на могиле матери, засевая ее свежей травкой и усаживая цветами, которые гак любила покойница, дома же, забившись в угол, пугливо и дико выглядывала из своего убежища.
— Уж накликает это цыганское отродье беду! — говорила мамушка молодой боярыне, и все отшатывались от Марфуши, как от зачумленной.
Девочка, оставаясь все время одинокой, думала какую-то тяжкую думу. В несколько месяцев она выросла и поумнела, точно прожила целые годы; видимо, какой-то план зрел в ее головке, и она все чего-то выжидала…
Вот однажды, когда боярыня осталась одна, без присмотра, без мамушек и нянюшек, девочка пробралась к ней, кинулась ей в ноги и стала просить, чтобы боярыня поставила крест на могиле ее матери и, не продавая ее, отпустила бы в табор, к цыганам.
Боярыня холодно рассмеялась, освободилась из рук девочки и сказала, что за эту дерзость велит ее высечь, а потом отошлет на скотный. Однако Марфуша, как дикая кошка, кинулась к ней, начала душить ее и приговаривать заклятья, которым научилась у своей покойной матери.
На крики боярыни прибежали люди, оторвали исступленную девочку и поволокли ее на конюшню; стали отливать водой боярыню, но она так перепугалась, что тут же преждевременно разрешилась от бремени девочкой, а сама к вечеру скончалась.
Отчаянию Хованского не было границ. Он хотел собственноручно засечь девочку до смерти, но она во время переполоха бесследно пропала, словно в воду канула, и самые тщательные поиски не привели решительно ни к чему.
В избушке ворожеи было темно и тихо, как в могиле. Марфуша сидела у своего таганчика в задумчивости, не замечая, что угольки гасли один за другим. Ветер разогнал тучи, и на небо медленно выплыла луна; ее серебряный луч лег у ног ворожеи и вывел ее наконец из задумчивости.
— Или уже поздно? — встрепенулась она, взглянув в окно. — Небось, Танюша ждет… Пойти нужно домой.
Но в этот вечер ей, видно, не суждено было идти домой. Возле самой ее избы послышались торопливые шаги; кто-то пыхтел, отдувался и ворчал. Марфуша заглянула в оконце и узнала домоправительницу Черкасского Матрену Архиповну.
— А, за ворогом княжьим приплелась! — прошептала гадалка. — Ну, я тебе этого красавчика не выдам, узнаю только, где твой князь прячет чужой нож.
Недолго пробыла у ворожеи Матрена Архиповна. Гадалка была неразговорчива и, узнав, где князь хранит кинжал, обещала в другой раз поведать, кто именно — ворог князя.
— Почему не сейчас?.. — приставала домоправительница. — Погадай на гуще или на яйце, что ли?