Он поправил свою папаху, глубоко вздохнул и зашагал по направлению к Кремлю.
Как только фигура грузина скрылась вдали, из-за угла вышла закутанная в платок женщина и, посмотрев в глубину сада, покачала головой.
— Вот оно что! Наш-то князинька услаждается с княжной-недотрогой… В жениха и невесту дети играют… А боярышня-то вот по ком изнывает! Вот, значит, и пригодилась старая Архиповна! Сослужу службу, незачем и гадалок-то пытать: все выложу, как на ладошке. Увидит сокол мой, что я денно и нощно о нем помышляю — опять Архиповну к себе и приблизит. А девушка-то? Ну, да пусть другого кого ищет. Семка я пойду да все Марфуше расскажу: пусть совет мне подаст…
Так размышляла ключница Черкасского, идя к гадалке Марфуше, чтобы доложить ей обо всем том, что она слышала и видела у садового тына большого дома Пронского.
А вскоре после этого и боярыне Хитрово довелось узнать большую новость.
— Так сказываешь, будто полячка та умерла? — спросила она мамушку Анфису Федосеевну, притащившуюся к ней с печальной новостью.
— Умерла, родимая, умерла. Вот я Ваську привела, расспроси-ка его.
— Приведи! — приказала боярыня.
Ковыляя и тяжело вздыхая, поплелась Анфиса из комнаты, а Елена Дмитриевна беспокойно заходила по горнице. Ее прекрасные, лазуревые глаза потеряли свой обычный задорный блеск и смотрели как-то устало и мрачно; вокруг них легли темные круги — свидетели ее бессонных, тяжелых ночей. Лицо похудело и побледнело, обычная надменность и презрение ко всем сменились выражением какой-то внутренней борьбы и страданий, которые явственно проступали наружу. До боли закусывала она иногда свои воспаленные губы, и подавленный стон то и дело вырывался из ее груди, выдавая бушевавшую в ней бурю.
Анфиса вошла с Васькой.
— Княжна Ванда умерла? — обернувшись к нему, спросила Елена Дмитриевна.
— Скончалася, голубушка, скончалася! — жалобно начал Васька. — Как засек боярин наш Ефрема Тихоныча до смерти, боярин страшно строг стал к затворнице, сам за нею ходил, есть ей носил, и никто, кроме него, и не видел ее.
— А ты откуда узнал о княжне, ее заточении и о прочем?
— Да как же, матушка-боярыня? Еще покойный Ефрем Тихоныч мне сказывал о том; все вызволить хотел княжну из подземелья, к твоей милости вот Анфису Федосеевну подсылал.
— Где уж боярыне о таких делах мыслить, своих не оберется! — с печальным укором произнесла Федосеев на.
Этот укор больно отозвался в сердце гордой боярыни. Она ласково положила свою руку на плечо старушки и виновато проговорила:
— Прости, мамушка! Много раз ты меня просила за ту бедную княжну, а мне все не было времени о ней думать…
— То-то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет — и не знаешь, куда сунуться, — тряся головой, поучительно прошамкала мамушка.
— Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы затем пришли, чтобы корить меня?
— Знамо дело не за тем, что и говорить! — серьезно проворчал Васька. — А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по-христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что-либо ему, нехристю, сделала?
— Что же я могу поделать? — беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.
— Ты-то? — помялся Васька. — Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по-твоему сделает.
— Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.
— А ты ему не говори; как же он узнает?
— Да как же? Откуда же я узнала?
— Тебе, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный
Ефрем Тихоныч сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу-то!
— Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? — озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.
— Сегодня под вечер.
— Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.
— Иду, моя касаточка, иду! — засуетилась старушка, ища свой посох. — Постарайся для ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь-честью…
— Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, — грустно добавила боярыня.
— Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, — с полным убеждением произнес Васька.
— А за что князь этого Ефрема засек до смерти? — вдруг вспомнила боярыня.
— За внучку его.