— Как за внучку?
— Да больно озорник — князь-то. Внучка-то Ефремова ему по душе пришлась… — Хитрые глазки Васьки пытливо метнулись в лицо боярыни, но он не прочел на нем никаких признаков ревности или какого-либо иного волнения оскорбленного самолюбия, и продолжал: — Ну, стало быть, и приказал он ею предоставить в «угловую».
— Я знаю. А дальше что?
— Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку-то… дюже схоронили! Князь-то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам-то текло, а в рот-то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.
— Не выдал? — вздрогнула боярыня.
— Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.
— А внучка?
Васька молчал, потупившись.
— Говори, не бойся, не выдам я! — ободрила его боярыня.
Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:
— Идем, что ли, старая?
Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.
— Постой, — остановила боярыня Ваську. — Я хочу знать, что сталось с девушкой?
— В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… Да за врага своего, вишь, тоже!..
— Как? За Пронского? — отступила в изумлении боярыня. — Что ж, любила она его, что ли?
— Ни-ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.
— Что ж, может, она верно рассудила!.. — с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. — Кто знает, почему иной раз и зло-то творишь?
— А ты обуздай себя в зле-то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! — наставительно произнесла Федосеевна. — Ну, да Христос с тобой! Пойду-ка я за иродом-то, авось ты что-либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем-ка.
Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.
Елена Дмитриевна осталась одна.
Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее личную тоску; теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.
Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.
Хитрово нетерпеливо повела бровями:
— Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?
— Говорит, большущей важности дело.
— Ну, так пусть войдет, — приказала боярыня.
Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой двери.
Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила:
— Узнала или нет?
— Я… ничего не узнала, а ворожея Марфушка сказывает, что все знает…
— Врешь ты, старая, если бы она знала, она и мне сказала бы.
— Знает она, все знает, пытала я ее… чую, что знает… только добром не скажет…
— Издевки колдунья надо мною творит? — гцевно прошептала боярыня. — Я ей золото обещала, а она смеет смеяться! Ну, посмеюсь же и я над нею! Дай фату потемнее да шугай девкин, сама к ней пойду. Ну, а потом! — Боярыня сжала кулак и погрозила им в воздухе. — А если ты, старая, наврала мне, — обернулась она к своей преданной наперснице, — сгною я тебя в холодной!
Глава 33
Ворожея, как всегда, сидела над таганцем в своей лачужке. Она глядела на слабо теплившиеся уголья и так глубоко задумалась, что не слыхала, как отворилась и затворилась дверь; только когда защелкнулся засов, она вздрогнула и подняла наконец голову.
Перед нею в простом жильцовском кафтане стоял князь Пронский. Его суровое лицо похудело и побледнело, глаза ввалились и горели лихорадочным блеском.
Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорив:
— Твое зелье годится разве только псам!
Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое-то нежное чувство.
— Оставь, князь, зелье; оно и взаправду тебе не поможет, — мягко произнесла она.