Но двое, что сидели на лавке, живо вскочили и, похватав с загнетки лучины, начали поджигать их в грубке. В дымно мерцающем смраде осветились их небритые и отекшие лица, видно, оба были на хорошем подпитии, и ждать от них какой-либо осторожности не приходилось. С лучинами они подались в сени, слышно было, полезли в истопку, из дверей потянуло стужей, и Петроковы плечи в одной жилетке передернулись дрожью. Двое, что остались в хате, свободнее расступились перед хозяином.
— А ну иди сюда! — жестко приказал носатый. Петрок молча ступил на середину хаты и остановился, готовый ко всему: — Водку дашь?
— Так нету, — сказал он почти уже безразличным тоном, понимая, что доказывать, божиться тут бесполезно. Они были в таком состоянии пьяного ослепления, что его слова вряд ли могли для них что-нибудь значить. Им нужна была водка.
— А если найдем?
— Найдете, так ваша, — смиренно сказал Петрок, почувствовав, однако, что сказал неудачно: еще подумают, мол, он где-то прячет. Но там, где прячет, они не найдут, даже если перевернут всю усадьбу и еще весь овраг вдобавок.
— Найдем, получишь пулю. За гнусный обман, — пообещал полицай.
— А не найдем, тоже пристрелим как собаку, — злобно уточнил носатый. — Так что подумай хорошенько.
— Что ж, воля ваша, — пожал плечами Петрок, поняв, что выхода для него не будет. — Только нету горелки.
Настала небольшая заминка, полицаи, видать, ожидали, что скажут те, кто отправился шарить в истопке. Степанида поменяла лучину на загнетке, чтобы стало светлее в хате, где теперь густо пластался дым и очень воняло горелым. Петрок боялся, как бы не подожгли что в истопке или в сенях, потому какой же осторожности можно было ожидать от пьяных? Из этих двоих, что остались в хате, полицай с повязкой казался ему менее пьяным или менее хищным, и Петрок сказал, обращаясь к нему:
— Да не ищите, ей-богу, нет. Что мне, жалко, ей-богу…
— Бандитам приберегаешь? — рявкнул носатый. — А нам фигу? За нашу службу народу?
— Да что ты ему мораль читаешь, — по-прежнему очень сердечно сказал полицай. — Время теряешь. Поставь его к стенке. Жить захочет — найдет!
И он по-хорошему засмеялся, сверкнув широким рядом белых зубов.
«Вот тебе и добряк!» — разочарованно подумал Петрок. А он вознамерился его просить, чтобы не издевались, поверили, что ничего нет. Как-то вдруг Петрок перестал бояться за свою усадьбу, опасаться поджога. Теперь он хотел только одного — самому как-нибудь выпутаться из этой беды — и думал, что видно, не удастся, не выпутаешься.
Из темных сеней, попалив лучины, ввалились те двое, в черных шапках, с винтовками.
— Что, нет?
— Да нет ни черта, темно, как будто ничего такого не видать. Мелет, там мука в жернах.
— Ах, мелет! — вызверился носатый. — Для кого-то на самогоночку мелет! А для нас нет! А ну к стенке! Живо!
У Петрока потемнело в глазах, кажется, он пошатнулся от слабости или страха, почувствовав, что сейчас все, видно, и решится. Кто-то сильно толкнул его в спину, потом в бок, он бессознательно ступил шаг вперед и оказался в простенке между двумя окнами. Носатый устроился напротив, поудобнее расставил ноги, неторопливо поднял руку с вонючим наганом.
— Что вы делаете, ироды! За что вы его? — закричала от печи Степанида, и носатый опустил руку.
— А, жалко стало! Может, не убивать? Тогда неси пару фляжек! Ну, быстро!
Степанида запричитала громче:
— Где я вам возьму ее, нету у нас никакой водки, чтоб вы своих жен так видели, как мы ту водку…
— Заткнись! — рявкнул носатый, и полицаи схватили Степаниду за руки, размашисто толкнули в сени. Там она негромко вскрикнула и затихла. «Убили!» — ужаснулся Петрок, сам уже прощавшийся с жизнью.
— Так, считаем до трех! — объявил носатый, снова направляя на него наган. — Даешь, нет?.. Раз… Имей в виду, я бью точно, без промаха. Два… Ну, даешь? Нет?
«Неужели застрелят, собаки? — думал Петрок, в оцепенении глядя на тускло отсвечивающее дуло нагана, которое заметно покачивалось в трех шагах от него. — Неужели хватит решимости? Или, может, пугают? Но только бы скорее. Стрелять, так стреляй, черт с тобой, все равно, видно, не суждено пережить эту войну, увидеть детей», — растерянно думал Петрок, по его давно уже не бритым щекам медленно сползли к подбородку слезы.
— Три! — рявкнул носатый.
Колючее красное пламя ударило Петроку в лицо, забило тугой пробкой уши, и он не сразу понял, что еще жив и стоит, как стоял, спиной к простенку. Только спустя полминуты сквозь густой звон в ушах, словно издалека, донеслись голоса споривших полицаев.