Сережа, наморщив лоб, смотрел на Мостовского блестящими темными глазами, и тот, рассмеявшись, погладил его по голове.
Мария Николаевна поднялась, взяла со стола бокал с вином и сказала:
— Товарищи, выпьем за победу! За нашу Красную Армию!
Все потянулись чокаться с Толей и Ковалевым, наперебой желать им успехов и здоровья.
Затем началась церемония разрезания пирога. Этот пышный, румяный пирог мирных времен всех умилил и обрадовал, но одновременно вызвал грусть и воспоминания о прошедшем, всегда кажущемся людям таким хорошим.
Степан Федорович сказал жене:
— Помнишь, Маруся, наше студенческое житье? Вера кричит не своим голосом, тут же пеленки висят, а мы с тобой гостей принимаем да еще пирогом угощаем?
— Помню, конечно, помню, — сказала она улыбаясь.
Александра Владимировна, растягивая задумчиво слова, сказала:
— Да, пироги я пекла в Сибири, когда мужа выслали за участие в студенческих волнениях. Напеку пирогов с брусникой, из нельмы, придут товарищи… Ах, боже мой, как далеко это время!
— Хороши пироги с фазанами, я их ела в долине Иссык-Куля, — сказала Софья Осиповна.
— Джахши, джахши, — в один голос сказали Сережа и Вера.
— Давайте условимся сегодня не говорить о войне, — проговорила Женя, — только о пирогах.
В это время маленькая Люба подошла к Тамаре Дмитриевне и, указывая на Софью Осиповну, сказала восторженно:
— Мама, тетя мне дала во какой ком сахару! — И, разжав пальчики, с торжеством показала кусок пиленого сахару, увлажненный теплом ее одновременно беленького и грязного кулачка. — Видишь, видишь, — сказала она громким шепотом, — не надо уходить домой, может быть, еще дадут что-нибудь.
Люба оглянулась на лица, обращенные к ней, потом увидела растерянные глаза матери, спрятала голову у нее в коленях и заплакала.
Софья Осиповна погладила девочку по голове и шумно вздохнула.
Вновь заговорили о том, что терзало всех: об отступлении, о том, что, может быть, придется ехать на Урал либо в Сибирь.
— А если со стороны Сибири японцы пойдут, что тогда? — спросила Женя.
Степан Федорович заговорил о «бывших» людях, которые не собираются уезжать, ждут немцев.
— А вот я слышал о парне, — сказал Сережа, — которого когда-то не хотели принимать по социальному происхождению в летную школу, а он все же добился, окончил школу и вот, рассказывают, погиб, как Гастелло!
— Погляди на детей, — проговорила Александра Владимировна, обращаясь к Софье Осиповне. — Толя, комсомолец, стал взрослый человек, наш защитник, а ведь до войны приезжал к нам совершенно ребенок. И голос другой, и манеры, и глаза какие-то…
— Ты обрати внимание, как его приятель все на нашу Женю поглядывает, — тихим басом сказала Софья Осиповна.
— А позапрошлым летом, когда Людмила с Толей гостили у нас, Толя гулять пошел, а в это время дождь… Людмила схватила плащ, калоши и кинулась к Волге его искать: «мальчик простудится, расположен к ангине»…
А на другом конце стола начался спор.
— Ничего не драп, — сердито говорил Ковалев Сереже. — Мы бои вели от самой Касторной{5}.
— Так почему же так стремительно отступали?
— Вот ты повоевал бы, так не спрашивал. Я за всех отвечать не могу, а наш полк дрался! Да как дрался!
— А некоторые раненые у нас в госпитале, — сказала Вера, — считают, что все опять, как в сорок первом.
— Вот на переправах, там тяжело, — сказал Ковалев, — бомбит день и ночь. Моего друга убило, а меня подранило. Ночью навесит ракеты и бомбит, как зверь.
— Он и нам тут даст, — сказала Вера, — боюсь бомбежки!
— Это как раз не страшно, — вмешалась в разговор Мария Николаевна, — мы пока в глубоком тылу, у нас кольцо зенитной обороны, говорят, не слабее московской. Если прорвутся, то единичные только!
— Ну, это вы бросьте, знаем мы эти единичные, — снисходительно усмехнулся лейтенант. — Верно, Толька? У него тактика — удар с воздуха, подготовочка, и сразу удар танками.