И все же, несмотря на ее несомненную пользу и полное выполнение всех обещаний доктора Найта, Конрад не принял до конца свою новую ногу. Полоска шрама не толще волоса, окольцевавшая его бедро над коленом, превратилась в границу, которая отторгала ногу от остального тела куда заметнее, чем любая другая физическая граница. Как и пророчил покойный доктор Мэттьюз, одно наличие этой чуждой ноги словно принижало его, как бы провоцируя раздвоение его собственного Я. С каждой неделей и месяцем это ощущение усиливалось тем больше, чем быстрее сама нога приходила в полную норму. По ночам они лежали рядом, словно замкнувшиеся в себе супруги, не обретшие счастья в браке. В первый месяц своего выздоровления Конрад обещал помочь доктору Найту и руководству клиники в их попытке побудить пожилых людей согласиться на восстановительные операции, а не просто дожидаться смерти, однако после того, как умер доктор Мэттьюз, Конрад отказался участвовать в этой рекламной кампании. В отличие от доктора Найта он решил, что реальных средств убеждения нет и что только лежащие на смертном ложе, подобно доктору Мэттьюзу, имели право решать для себя этот вопрос. Для остальных он пока не существовал, и они могли улыбаться и махать руками в своих маленьких садиках.
Мало того, Конрад сознавал, что его собственная, все усиливающаяся растерянность из-за разлада с новой ногой скоро будет заметна внимательному взгляду стариков. Большой новый шрам теперь обезобразил кожу над голенью, и это произошло не случайно — поранив ногу дядиной газонокосилкой, он умышленно позволил ране загноиться, словно хотел новой ноге всего самого дурного. Однако она, казалось, стала лишь здоровее от этой экзекуции.
В сотне ярдов от Конрада был перекресток с дорогой, идущей с пляжа. От легкого ветерка мелкий песок клубами пыли взлетал с дорожного полотна. В четверти мили перед ним двигалась цепочка автомобилей, и водители отстававших легковых машин рвались опередить два тяжелых грузовика. Вдали, в эстуарии, раздались крики чаек. Пересиливая усталость, Конрад побежал. Яркое воспоминание о прошлом влекло его к месту несчастного случая.
Когда Конрад добежал до перекрестка, первый грузовик оказался рядом с ним. Конрад встал на бордюрный камень, стараясь побыстрее ступить на островок безопасности с его ярко окрашенными пилонами[138].
За гулом машин он все же различил резкие вопли чаек, когда те, точно белый серп, рассекали небо. Когда этот серп просвистел над пляжем, старики с баграми двинулись с дороги к своему укрытию в дюнах.
Грузовик пронесся мимо Конрада — поднятая волной воздуха серая пыль хлынула ему в лицо. Высокий пикап пролетел мимо, опередив грузовик, другие машины теснились сзади. Кровожадные чайки начали пикировать над пляжем, и тогда Конрад, сцепив зубы и зажмурившись, прорвался сквозь клубы пыли на середину трассы и побежал навстречу потоку машин, а те на полной скорости неслись ему навстречу.
Узнавание
В канун дня летнего солнцестояния городок одного юго-западного графства, где я проводил отпуск, посетил маленький цирк. Тремя днями раньше в центральный парк, как и каждое лето, прибыл парад аттракционов — с колесом обозрения, каруселями, десятками тиров и павильончиков, — так что цирку пришлось расположиться на пустыре у реки, за пакгаузами.
В сгущавшихся сумерках я бродил по городу; над морем огней высоко поднималось колесо обозрения, а горожане раскатывали на каруселях или прохаживались рука об руку по мощеным брусчаткой улочкам. За пределами этого пятачка гвалта и до самой реки город казался вымершим. Мне нравилось в полном одиночестве скользить от тени к тени, мимо загороженных ставнями магазинных витрин. Канун дня летнего солнцестояния представлялся мне временем не только для празднеств, но и для размышления, для внимательного наблюдения за постепенными сдвигами в природе. Когда я миновал темную воду реки, что золоченой змеей петляла через весь город, и углубился в начинавшийся за дорогой лес, у меня возникло безошибочное ощущение, будто в лесу идет какая-то лихорадочная подготовка, и даже деревья на пробу шевелят под землей своими жилистыми корнями, словно перед шабашем.
Возвращаясь после прогулки через мост, я и увидел прибытие маленького бродячего цирка. Караван, подъехавший к мосту по боковой дороге, состоял всего из пяти-шести повозок с высокими железными клетками; каждую повозку тянула пара худых кляч. В голове процессии на сером жеребце ехала молодая бледная женщина в безрукавке. Остановившись посередине моста, я облокотился на ограждение и стал наблюдать, как караван выезжает на набережную. Потянув широкую кожаную уздечку, молодая женщина остановила своего жеребца и нерешительно бросила взгляд через плечо на сбившиеся в кучу повозки. Затем процессия принялась заезжать на мост. Подъем был довольно пологий, но лошади на своих подкашивающихся ногах одолели его с явным трудом, и у меня было достаточно времени толком рассмотреть этот странный караван, позже так занимавший мои мысли.
138