На следующее утро он повез мать на таможню. Мы увязались за ними, не желая пропустить этот спектакль. Спиро ворвался в помещение, как разъяренный медведь.
— Где вещи у этих людей отбирать? — спросил он у толстячка-таможенника.
— Речь об их багаже с товаром? — уточнил чиновник на приличном английском.
— Я об этом и говорить!
— Багаж здесь, — осторожно признал чиновник.
— Мы его забирать, — осклабился Спиро. — Все приготовить.
Он вышел из ангара, чтобы найти носильщика, а когда вернулся, таможенник, взяв у матери ключи, как раз открывал один из чемоданов. Спиро с гневным рыком подбежал и захлопнул крышку, при этом отдавив пальцы несчастному чиновнику.
— Ты зачем открывать, мерзавец?
Таможенник, размахивая ушибленной рукой, запротестовал: дескать, проверять содержимое — это его прямая обязанность.
— Обязанность? — переспросил Спиро с неподражаемым презрением. — Что это? Ты обязан нападать на невиновные иностранцы? Считать их контрабандисты? Это твой прямая обязанность?
Секунду помедлив, Спиро сделал глубокий выдох, подхватил два здоровых чемодана и зашагал к выходу. В дверях он обернулся для добивающего выстрела.
— Я тебя, Христаки, знать как облупленный, так что ты мне не говорить про свои обязанности. Я не забыть, как тебя оштрафовать на двенадцать тысяч драхмы за браконьер. Обязанности у него, ха!
Мы возвращались домой со своим багажом, целехоньким, не прошедшим досмотра, как триумфаторы.
— Эти мерзавцы считать, что они на остров хозяева, — прокомментировал Спиро, похоже даже не догадываясь, что это он так себя ведет.
Однажды взяв бразды правления в свои руки, он к нам пристал как репей. За несколько часов он из водителя превратился в нашего защитника, а уже через неделю он стал нашим гидом, мудрым советчиком и другом. Мы считали Спиро полноправным членом семьи и не предпринимали никаких действий, ничего не планировали без его участия. Он всегда был рядом, громогласный, скалящийся, устраивал наши дела, объяснял, сколько за что платить, не спускал с нас глаз и сообщал матери обо всем, что, по его мнению, ей следовало знать. Тучный, смуглый и страшный на вид ангел, он заботливо приглядывал за нами, как если бы мы были неразумными детьми. Нашу мать он откровенно боготворил и каждый раз, где бы мы ни оказались, громко пел ей осанны, чем вводил ее в крайнее смущение.
— Вы поступать осторожно, — говорил он нам, строя устрашающую физиономию. — Чтобы ваша мать не волноваться.
— Это еще зачем, Спиро? — притворно изумлялся Ларри. — Она для нас ничего хорошего не сделала. Почему мы должны о ней печься?
— Ах, господин Лорри, вы так не шутить, — расстраивался Спиро.
— А ведь он прав, — с серьезным видом поддерживал старшего брата Лесли. — Не такая уж она хорошая мать.
— Не говорить так, не говорить! — рычал Спиро. — Видит боги, если бы у меня такая мать, я бы каждое утро целовать ей ноги.
Словом, мы заняли виллу, и каждый по-своему обустроился и вписался в окружающую среду. Марго, надев откровенный купальник, загорала в оливковой роще и собирала вокруг себя горячих поклонников из местных крестьянских ребят приятной наружности, которые, как по мановению волшебной палочки, появлялись из ниоткуда, если к ней приближалась пчела или нужно было передвинуть шезлонг. Мать сочла необходимым заметить, что, по ее мнению, загорать в таком виде несколько неблагоразумно.
— Мать, не будь такой старомодной, — отмахнулась Марго. — В конце концов, мы умираем один только раз.
Это утверждение, столь же озадачивающее, сколь и бесспорное, заставило мать прикусить язык.
Трое здоровых крестьянских парней, обливаясь потом и отдуваясь, полчаса переносили в дом сундуки Ларри под его непосредственным руководством. Один огромный сундук пришлось втаскивать через окно. После того как все было закончено, Ларри весь день распаковывался со знанием дела, а в результате его комната, заваленная книгами, стала абсолютно недоступной. Возведя по периметру книжные бастионы, он засел за пишущую машинку и выходил из комнаты с отсутствующим видом, только чтобы поесть. На второй день, рано утром, он выскочил в сильном раздражении по причине того, что крестьянин привязал осла к нашей живой изгороди и животное с завидным постоянством открывало пасть, издавая долгий тоскливый рев.