Пригревающее солнце вызвало новые метаморфозы в жизнедеятельности растений. Тошнотворные шевеления ветвей и взрывы стручков продолжались примерно час после восхода, а теперь стали редки, зато побеги тянулись к солнцу с поразительной быстротой и взрослые растения без устали поили их соком.
С самого момента крушения меня преследовала одна назойливая мысль, и я понял, что пора дать ей огласку.
— Амелия, — сказал я, — это я полностью виновен в том, что мы попали в столь затруднительное положение.
— Что вы имеете в виду?
— Мне не следовало менять курс машины времени. Это был безответственный поступок.
— Вы виновны в случившемся не более моего. Пожалуйста, не будем говорить об этом.
— Но наша жизнь того и гляди окажется в опасности!
— Тогда мы встретим опасность рука об руку, — ответила она. — Если вы не перестанете корить себя, жизнь станет попросту невыносимой. Ведь это не вы, а я… я первая затеяла садиться в машину… Главная наша забота теперь… главное — вернуться к людям…
Я бросил на Амелию быстрый взгляд и увидел, как с лица у нее сбежала краска, а веки наполовину смежились. Мгновением позже она пошатнулась, беспомощно посмотрела на меня и упала, вытянувшись во весь рост на песке. Я бросился к ней.
— Амелия! — позвал я взволнованно, но она не шевельнулась.
Схватив ее за руку, я нащупал пульс: он был слабый и неровный.
Ридикюль оставался у меня, и я, повозившись с застежкой, открыл его. Я знал заведомо, что там должно быть что-либо подобное, и тем не менее пришлось переворошить все содержимое, прежде чем на дне ридикюля отыскался крошечный флакончик с нюхательной солью. Свинтив колпачок, я помахал им у Амелии перед носом.
Реакция не заставила себя ждать. Амелия сильно закашлялась и попыталась отстраниться. Обняв девушку одной рукой за плечи, я помог ей сесть. Кашель не прекращался, на глаза у нее навернулись слезы. Тут я кстати вспомнил прием, который мне однажды показывали, и почти сложил Амелию пополам, мягко пригибая ей голову к коленям.
Через несколько минут она выпрямилась и посмотрела на меня осмысленным взглядом, но лицо у нее было по-прежнему бледным, а глаза все еще слезились.
— Мы слишком долго шли без пищи, — проговорила она. — У меня закружилась голова, ну и вот…
— Это, вероятно, высота, — я пришел ей на помощь. — Надо будет спуститься с плато при первой же возможности…
Порывшись в ридикюле, я достал плитку шоколада. Мы ведь едва почали ее, большая часть была в целости, и я, отломив еще два квадратика, протянул их Амелии.
— Нет, нет, Эдуард, не надо.
— Съешьте, — настаивал я. — Вы слабее меня.
— Мы совсем недавно завтракали. Будем экономными. — И, отобрав у меня шоколадные квадратики, она решительно засунула их вместе со всей плиткой обратно в ридикюль. — Вот что я действительно хотела бы, так это стакан воды. Жажда меня совершенно замучила.
— А вам не приходило в голову, что сок этих растений можно пить?
— Если мы не найдем воды, то рано или поздно придется это проверить.
— Знаете, — сказал я, — когда нас вышвырнуло в заросли ночью, я нечаянно хлебнул немного сока. В общем-то он напоминает воду, только слегка горчит.
Спустя две-три минуты Амелия поднялась на ноги, пожалуй, не слишком уверенно, и заявила, что может идти дальше. На всякий случай я заставил ее сделать еще глоток бренди. Но хотя мы шли медленнее, чем прежде, Амелия через несколько шагов пошатнулась снова. Сознания она на этот раз не теряла, но призналась, что ее тошнит. Мы отдыхали целых полчаса, а солнце упорно взбиралось по небосклону.
— Прошу вас, Амелия, съешьте немного шоколаду. Уверен, что единственная причина вашего недомогания — недостаток пищи.
— Я не более голодна, чем вы, — ответила она. — Дело вовсе не в голоде.
— Тогда в чем же?
— Не могу вам сказать.
— Но вам известна причина?
Амелия кивнула.
— Если вы сообщите ее мне, я постараюсь придумать, как вам помочь.
— Вы не можете мне помочь, Эдуард. Я сейчас приду в себя.
Я опустился перед девушкой на песок и положил руки ей на плечи.
— Амелия, мы просто не знаем, сколько нам еще идти. И мы никуда не дойдем, если вы больны.
— Я не больна.
— Мне сдается, что это не так.
— Я испытываю определенные неудобства, но я вполне здорова.
— Тогда будьте добры, держите себя в руках, — бросил я.
Моя озабоченность неожиданно для меня самого обернулась раздражением. Амелия помолчала немного, потом, опираясь на мою руку, поднялась и сказала:
— Ждите меня здесь, Эдуард. Я долго не задержусь.
Забрав у меня ридикюль, она медленно двинулась к зарослям. Осторожно протиснулась меж молодых кустиков на опушке, шагнула вглубь, к более высоким растениям. А достигнув их, обернулась, взглянула в мою сторону, затем пригнулась и скрылась из виду. Я встал спиной к Амелии, догадавшись наконец, что она ищет полного уединения.
Прошло пять минут, семь, десять — она не показывалась. Через четверть часа я начал беспокоиться. С тех пор как Амелия исчезла в зарослях, кругом повисла могильная тишина. Но, невзирая на растущую тревогу, я понимал, что уважение к спутнице обязывает меня подождать еще. Я ждал, судя по часам, более двадцати минут, когда до меня донесся неуверенный голос:
— Эдуард!..
Не в силах дольше сдерживаться, я бросился сквозь красные заросли напролом туда, где видел Амелию в последний раз. Меня терзала мысль, что на нее обрушилось какое-то страшное несчастье, — но никакое воображение не могло подготовить меня к тому, что открылось моему взору. Я замер как вкопанный и тут же отвел глаза: Амелия сняла с себя юбку и блузку и осталась в одном белье. Правда, она подняла юбку перед собой, пытаясь как-то заслоняться от меня; в глазах у нее читались мольба, испуг и откровенное замешательство.
— Эдуард, у меня ничего не получается. Пожалуйста, помогите мне…
— Что случилось? — вскричал я в изумлении.
— У меня слишком тугой корсет. Я едва дышу. Но никак не могу развязать шнурки… — Она громко всхлипнула и продолжала: — Я не хотела, чтобы вы догадались, но я же не была одна ни минуты со вчерашнего дня. Я задыхаюсь от боли. Ради всего святого, помогите мне…
Не стану отрицать, что патетичность ее выражений меня слегка позабавила, но я подавил улыбку и шагнул вперед, чтобы очутиться у Амелии за спиной.
— Что я должен делать?
— Развязать шнурки. Они должны быть завязаны внизу бантиком, но я нечаянно затянула узел…
Присмотревшись, я понял, что она имеет в виду. Я вцепился в узел ногтями и распутал его, в общем, без особого труда.
— Ну вот, — произнес я, отворачиваясь. — Готово.
— Будьте добры, расшнуруйте меня, Эдуард. Я сама не смогу дотянуться.
Чувства, которые я жестоко подавлял в себе, вдруг вырвались наружу, и я воскликнул:
— Не хватает еще, чтобы я вас раздевал!
— Я прошу вас распустить шнурки, только и всего.
И пришлось мне, переборов себя, приступить к кропотливому труду — выдергивать шнурки из петель. Когда задача была наполовину решена и шнуровка корсета чуть-чуть ослабла, я воочию увидел, как туго он впивался в тело. Из верхних петель шнурки вылетели сами собой, и броня распалась на части. Амелия стащила ее с себя, а затем сердито отшвырнула прочь и обратилась ко мне:
— Не могу выразить, как я благодарна вам. Эдуард. Еще мгновение — и я, наверное, задохнулась бы.
Если бы она сама не повернулась ко мне, я счел бы свое пребывание с нею рядом совершенно неподобающим, но она позволила юбке упасть к ногам, открыв мне сорочку из легчайшего материала и высокую грудь. Я не сдержался и подался вперед, намереваясь заключить Амелию в объятия, но она отпрянула и к тому же загородилась юбкой как ширмой.
— А сейчас оставьте меня, — попросила она. — Одеться я сумею и без посторонней помощи.