— Не будем сейчас пускаться в споры. Мы оба вымотаны до предела. Найдем какое-то пристанище на ночь, а планы будем строить поутру, на свежую голову.
Какие планы? Прятаться, прятаться, прятаться — и так всю жизнь?..
Мы стоически продолжили ужин, невзирая на постоянный горький привкус сока, знакомый нам еще с пустыни. Мясо оказалось не лучше: по внешнему виду оно, пожалуй, напоминало говядину, но было сладким и лишенным запаха. А «сыр», который мы отложили напоследок, непереносимо кислил.
Однако события, которые разыгрывались вокруг, то и дело отвлекали нас от гастрономических размышлений.
Я уже упоминал, что обычнейшее для марсиан состояние — глубокая скорбь; за столами шли громкие разговоры, но веселья не было и в помине. Прямо перед нами одна из марсианок вдруг наклонилась вперед, оперлась широким лбом на скрещенные руки, и слезы хлынули у нее из глаз неудержимым потоком. Чуть позже в дальней от нас части зала какой-то марсианин резко вскочил на ноги и принялся расхаживать меж столов, взмахивая длинными руками и что-то выкрикивая странно высоким голосом. В конце концов он подошел к стене и, продолжая кричать, стал молотить по ней кулаками. Этот поступок, по крайней мере, привлек внимание его собратьев, несколько марсиан поспешили к крикуну и окружили его, очевидно, пытаясь успокоить, но он оставался неутешен.
И, словно уныние было заразительным, через каких-нибудь пять секунд после этого по комнате прокатилась такая волна всеобщего плача, что Амелия обратилась ко мне с вопросом:
— А не может случиться так, что чувства выражаются здесь иначе, чем у нас? Например, когда они плачут, то на самом деле смеются?..
— Что-то не похоже, — ответил я, исподтишка наблюдая за рыдающим марсианином.
Тот голосил еще минуты две, потом внезапно повернулся спиной к своим друзьям и выбежал из зала, закрыв лицо руками. Остальные подождали, пока он не исчез за дверьми, и вернулись на свои места с самым угрюмым видом.
Мы подметили, что большинство марсиан охотно прихлебывают какое-то питье из стеклянных кувшинов, расставленных на каждом столе. Питье было прозрачное; я поначалу решил, что это вода, и, только попробовав «воду» на вкус, понял свою ошибку. Это оказался освежающий и в то же время крепкий алкогольный напиток, крепкий настолько, что уже после первого глотка я ощутил приятное головокружение.
Я предложил капельку напитка Амелии, но она лишь пригубила его и сказала:
— Слишком злая штука. Нам нельзя терять власть над собой.
Я уже успел нацедить себе вторую порцию, но Амелия не дала мне больше пить. И вероятно, правильно сделала, — вскоре мы увидели, что многие марсиане быстро впадают в состояние опьянения. Они сделались более шумными и беззаботными, чем прежде. Раз или два даже послышался смех, хотя звучал он слишком резко и истерично. Алкогольное питье потреблялось во все больших количествах, и кухонная прислуга тащила новые и новые кувшины. Одну из скамей опрокинули, и все, кто сидел на ней упали беспорядочной кучей на пол, а группа марсианок поймала двух молодых рабов и зажала их в углу, что произошло потом, мы в общем хаосе не разобрали. Из кухни выбежали еще рабы, и даже не рабы, в большинстве своем юные рабыни. К нашему глубочайшему изумлению, они не только выбежали в зал совершенно обнаженными, но и расселись среди своих хозяев, обнимая и соблазняя их.
Но моему, нам пора идти, — обратился я к Амелии.
Прежде чем ответить, она еще какое-то время следила за развитием событий, затем согласилась:
— Да, пора. Все это в высшей степени безнравственно.
Мы, не оборачиваясь, двинулись к двери. Опрокинулась еще скамья, а за нею целый стол; это сопровождалось треском битого стекла и громкими выкриками марсиан. От атмосферы мрачного уныния не осталось и следа.
Но не успели мы достигнуть двери, как из зала донесся раскатистый, леденящий кровь звук, помимо воли заставивший нас обернуться. Резкий хриплый окрик раздался, видимо, где-то в дальнем конце зала, но с такой силой, что перекрыл общий гомон. Эффект, произведенный этим окриком на марсиан, был поистине драматическим: прекратилось всякое движение, пирующие растерянно уставились друг на друга. В тишине, которая воцарилась вслед за этим бесцеремонным окриком, вновь послышались чьи-то рыдания.
— Пойдемте отсюда, Амелия, — сказал я.
Мы выбежали из здания, взволнованные происшедшим; мы ничего не поняли, однако испугались не на шутку.
На улицах оставалось еще меньше народу, чем раньше, но огни с башен по-прежнему расчерчивали мостовые и тротуары, словно пересчитывая тех, кто бродит в ночи, когда все остальные сидят под крышей.