— Хочешь верь, хочешь нет, но я тоже. Так что давай положим конец войне. Здесь. Сейчас. У нас есть власть для этого.
— Ты его слушаешь? — тонким от недоверия голосом обратился Черноногий к своему вождю. — Совет старейшин ни за что не согласится на мир, и я не согласен!
— Заткнись! — рыкнул на него Гремучая Шея и, смерив его взглядом в наступившем угрюмом молчании, вновь повернулся к Бетоду и принялся задумчиво расчесывать пальцами бороду. Большинство из пришедших с ним тоже смягчились. Обдумывали услышанное. — Черноногий-то правду говорит, — сказал Гремучая Шея. — Совет старейшин с этим не согласится, и не следует забывать о Черном Доу, да и у многих других моих соратников имеются серьезные счеты. Они могут не захотеть мира.
— Но большинство захочет. Что касается остальных, то убедить их — твое дело.
— Они не пожелают отказаться от ненависти к тебе, — сказал Черноногий.
Бетод пожал плечами.
— Не захотят — пусть ненавидят. Только мирно. — Он вновь подался вперед и добавил металла в голос. — А если они решат воевать со мною, я сокрушу их. Как сокрушил Тридуба, Бейра и всех прочих.
— А как насчет Девяти Смертей? — спросил Гремучая Шея. — Этого зверя ты тоже превратишь в фермера, да?
Бетод решительно выкинул из головы все сомнения, какие имелись у него на сей счет.
— Возможно. Мой человек. И мое дело.
— Он будет делать лишь то, что ты прикажешь, да? — язвительно поинтересовался Черноногий.
— Это все куда значительнее, чем судьба одного человека, — сказал Бетод, глядя в глаза Гремучей Шее. — Значительнее тебя, или меня, или твоего сына, или Девяти Смертей. Это нечто такое, что мы обязаны сделать ради своих людей. Поговори с другими кланами. Отзови своих псов. Скажи им, что земли, которые я захватил в боях, принадлежат мне и моим сыновьям, и их сыновьям. А то, что осталось у тебя, — твое. Твое и твоих сыновей. Мне это не нужно. — Он поднялся и протянул руку перед собой, держа ее не ладонью вверх, не ладонью вниз, а строго вниз ребром. Верная рука. Рука, не отбирающая свобод и не дающая предпочтений. Рука, достойная доверия. — Гремучая Шея, вот тебе моя рука. Давай покончим с этим.
Плечи Гремучей Шеи обвисли. Он медленно поднялся как усталый человек. Как старик. Человек, утративший боевой дух.
— Мне нужен только мой сын, — хрипло произнес он, протянул руку и взял ладонь Бетода, и, видят мертвые, это было отличное рукопожатие. — Отдай моего сына и получишь хоть тысячу лет мира — насколько это от меня зависит.
Бетод шел пружинящей походкой, и в сердце его была непривычная радость. Как будто с его плеч сняли огромную тяжесть — а разве не так? Сколькими врагами он обзавелся, сколько крови пролил, сколько раз выворачивался из безвыходных положений лишь для того, чтобы выжить? Сколько уже лет он прожил в страхе?
Мир. Ему ведь говорили, что он никогда не добьется мира.
Но ведь не раз говорил отец: мечи — это хорошо, но истинные победы достигаются только словами. Теперь он сможет приступить к строительству. Строительству чего-то такого, чем он сможет гордиться. Чего-то, что его сыновья…
И тут он увидел Ищейку, который мотался у входа на лестницу со странным виноватым выражением на заостренном, как собачья морда, лице, и на Бетода нахлынул холодный, как лед, страх, сразу намертво заморозивший все его мечты.
— Что ты тут делаешь? — выдавил он шепотом.
Ищейка лишь встряхнул головой, уронив на лицо длинные спутанные волосы.
— Что, Девятипалый здесь?
Ищейка смотрел на него широко раскрытыми влажными глазами, его рот был приоткрыт, но он ничего не говорил.
— Я же велел тебе сделать так, чтобы он не натворил глупостей, — сказал Бетод сквозь сжатые зубы.
— Но не сказал, как это сделать.
— Хочешь, я пойду с тобой? — Но Зобатый явно не горел таким желанием, и Бетод никак не мог поставить это ему в вину.
— Лучше я пойду один, — прошептал он.
Неохотно, как человек, роющий сам себе могилу, Бетод боком спустился по лестнице, старательно ступая на каждую ступеньку, в густой подземный мрак. Туннель уходил вдаль, на сырой каменной стене в дальнем конце горели факелы, и, если кто-то шевелился, на замшелых стенах плясали тени.
Ему хотелось пуститься бегом, но он заставил себя идти так же неторопливо и дышать хоть и с хрипом, но ровно. Сквозь громкий стук собственного сердца он слышал странный шум. Какие-то хлопки и хруст. Гудение и присвистывание. Рычание, ворчание и изредка несколько слов, фальшиво пропетых гнусавым голосом.
У Бетода перехватило дыхание в горле. Он заставил себя повернуть за угол, взглянуть в широко раскрытую дверь каморки и похолодел от пальцев ног до корней волос. Похолодел смертным холодом.