Они закутали в плащ девушку, которая, кстати, была в длинной ночной рубашке. Она сказала: «Меня зовут Антуанетта Виоланта. Теперь, как видите, у меня нет дома, но если месье назовет мне свое имя и укажет место, где он живет, я смогу сообщить ему, куда прибыть, чтобы я смогла поблагодарить вас».
«Меня зовут Аллен, — ответил я, — но… ну… я точно не знаю…»
«Ах, месье американец? — сказала она. — Вы говорите по-французски очень чисто, очень правильно».
«Спасибо, — поблагодарил я, поняв, что она, очевидно, рассчитывала на продолжение знакомства, и решив, что тоже очень этого хочу. — Возможно ли, мадемуазель Виоланта, проводить вас…»
Все, кроме пожарных, которые сражались с пламенем, продолжали толпиться вокруг. И тут моей руки коснулся один из этих чертовых французских полицейских. Полагаю, он заметил, как я заколебался, едва речь зашла о домашнем адресе.
«Месье очень храбр и очень силен. Могу ли я увидеть удостоверение месье? C’est la guerre».
Я вытащил бумажник и вручил ему свою старую военную C.I.C. — я считал, что это превосходное удостоверение, поскольку оно подтверждает законность моих действий. Полицейский осветил карточку фонариком, и я смог увидеть, что его брови зашевелились. Он поклонился нам обоим.
«Не пожелают ли месье и мадам проследовать со мной в Mairie Arrondisement? — спросил он. — Следует составить отчет, после чего вам, мадам, будет обеспечено размещение, как пострадавшей от бомбежки».
Он проследовал впереди нас к чертовски древнему драндулету, подобных которому я отродясь не видывал, но я не обратил на это особого внимания, потому что был слишком занят беседой с Антуанеттой Виоланта. Оказалось, что она изучала актерское мастерство и жила в заведении, которое называли pension, нечто вроде наших пансионов. Mairie оказалась большим, коричневатого цвета зданием, с затемнением на окнах; нас отвели в контору, и чиновник записал наши имена. Полицейский, который нас сопровождал, что-то ему прошептал; он попросил еще раз мое удостоверение, затем взял его и вышел. Я сел и продолжил разговор с Антуанеттой Виоланта.
После долгого перерыва чиновник вернулся и поклонился девушке. «Мадемуазель Виоланта, — сказал он, — было решено выделить вам комнату в Mairie на эту ночь».
Она пожелала мне спокойной ночи и позволила ненадолго удержать ее руку. Мне пришло в голову, что никакого жилья у меня нет. Впрочем, я недолго об этом беспокоился — почти сразу же, как только она вышла из комнаты, чиновник возвратился в сопровождении другого полицейского и большого старого француза — лысого, с огромными усами, одетого в черную шелковую хламиду. Он сел за стол, взял удостоверение и посмотрел на меня:
«Месье Аллен, — сказал он, — вы клянетесь, что информация, содержащаяся в этом документе, правдива?»
«Разумеется, — ответил я. — Это официальный документ. Фотографии совпадают, не так ли?»
«Месье Аллен, вы необычно солидно выглядите для человека столь юных лет».
«Не знаю, какие годы вы называете юными, — заметил я. — Мне тридцать четыре; родился я в тысяча девятьсот пятнадцатомм».
«Ясно. И вы — сержант в корпусе контрразведки американской армии, 63-й дивизион?»
«Да».
«Месье Аллен, буду вам признателен, если вы мне сообщите, где располагается 63-й дивизион».
«Что ж, сначала мы отрезали противнику путь к отступлению в Кольмаре, — сообщил я, — а потом двинулись в Саар, на соединение с Седьмой армией».
Полицейские посмотрели на меня так, будто я совершил что-то ужасное, и старик стукнул кулаком по столу. «Убийца! Лжец! Шпион! — закричал он. — Признавайся! Тебе платят боши!»
«Я ни в чем таком не признаюсь…» — начал было я, но он не дал мне говорить. «Дважды лжец! Мы проверили всё по телефону. В армии наших союзников, американцев, нет ни 63-го дивизиона, ни корпуса контрразведки. Ошибка? Вы, боши, всегда их делаете, иногда просто невообразимые — например, вроде твоей даты рождения. Сейчас тебе должно быть три года».
Он драматическим жестом указал на настенный календарь, и внезапно я понял, почему автомобиль, в котором мы ехали, показался таким древним, а одежда окружающих людей — такой забавной. На листе стояла дата — июль 1918 года.