— Все в порядке, Адольфус?
Гросс проговорил:
— Если мне станет еще хуже, гробовщики меня утащат, не дожидаясь, пока я упаду. Это все моя душа. — Он погладил себя чуть пониже грудины, показывая, где у него располагается душа.
— Что у вас такое с душой? — спросил Тоболка.
— Она болит. Все из-за этого. — Он показал на плоский пакет размером примерно три на четыре фута. — Все началось с телевизора. Сам я предпочитаю сидеть в баре Гавагана, а не смотреть эти глупости, но вы же знаете, каковы сейчас дети. Вместо того чтобы делать домашние задания, они лежат перед экраном и смотрят, как ковбой пятьдесят раз стреляет из пистолета, не перезаряжая его, и еще приходит эта мисс Маркс…
— Прошу прощения, — сказал мужчина, который сидел на табурете рядом с Гроссом, — не та ли это мисс Маркс, которая преподает в школе «Песталоцци»?
Гросс мрачно оглядел соседа.
— Именно та, и почему она тратит время на преподавание, я понять не могу. Ей бы в кино играть! Впрочем, полагаю, есть какая-то причина, почему она не снимается. Я слышал, что ей позволили выступить в ночном клубе «Полосатый кот», но после первого представления больше не захотели иметь с ней дела.
— Извините, что прервал, — произнес мужчина. Он был молод, хорошо одет и красив, улыбка на его лице вспыхнула и погасла, как будто ее включили и выключили. — Я как раз собирался с ней встретиться и…
— Не обращайте внимания, — мрачно откликнулся Гросс, проглотив остатки своего напитка и пихнув стакан в сторону мистера Коэна, чтобы бармен налил еще. — Как я и рассказывал, мисс Маркс приходит и говорит, что если дети не станут делать домашние задания, то их не переведут в следующий класс. Я бы лучше что-нибудь сделал с телевизором, который они все время смотрят. А я работаю допоздна, а моя жена… Ну разве женщина помешает детям делать все, что они захотят?
Гросс тяжело вздохнул и воинственно осмотрелся по сторонам. Никто ему не возразил, поэтому он продолжил:
— Тут и появился мой никчемный племянничек Херши. Я ему все это рассказал, и он ответил, что может предложить один выход; я даже не потеряю деньги, которые потратил на треклятый телевизор. Он сказал, что у него есть очень ценная картина, нарисованная каким-то французом, только он сам не может ее продать, потому что не знает рынка, но она стоит ничуть не дешевле подержанного телевизора. Вот я с племянничком и сговорился. Понимаете?
Гросс снова осмотрелся по сторонам. Китинг, очевидно, надеясь покончить с занудным рассказом, произнес:
— Это и есть картина?
Гросс испустил нечто вроде львиного рыка и занялся вторым «Кипящим котлом».
— Знаете что? — произнес он. — Я отнес картину Ирвингу Шелмероттеру, агенту, который делает закупки для Музея Мансона, и он взглянул на нее и заявил, что это — искусство для салуна, и картина ни черта не стоит. Вот что я получил вместо телевизора — эту картину; дети взбесятся, потому что телевизора нет, а жена моя будет беситься из-за того, что мне всучили.
Прежде чем он снова погрузился в бездну уныния, Тоболка спросил:
— А что изображено на этой картине?
— Нож, — сказал Гросс.
— Какой нож? — удивился Китинг. — Зачем кому-то рисовать на картине один только нож? И что, из-за этого картину и надо повесить в салуне?
— Нет, вы не поняли, — сказал Гросс. — Нужен нож, только и всего.
Мистер Коэн наклонился над стойкой.
— Вы просто хотите показать нам эту картину, не так ли? — спросил он.
— Придется веревку разрезать, — ответил Гросс.
— Веревка у нас есть, даже получше вашей, — сказал мистер Коэн.
— Ну ладно, раз уж вы так настаиваете, — проговорил Гросс. Он разрезал веревку и развернул бумагу. Потом он поставил картину в декоративной позолоченной рамке на стойку бара и осмотрел ее с меланхоличной гордостью.
— О-о… — в унисон протянули Китинг и Тоболка.
На картине была изображена древесная нимфа, совершенно обнаженная и крайне развратного вида. Она присела на пень, подложив под себя правую ногу. Левая нога была вытянута куда-то вбок. Нимфа сидела прямо, закинув голову назад и сложив руки на затылке, поправляя прическу, сделанную по моде 1880-х. Она разглядывала заходящее солнце с невообразимой идиотской усмешкой. Пара тонких крыльев, до нелепости маленьких по стандартам аэродинамики, указывала на сверхъестественное происхождение существа. Крылья, конечно, не могли уравновесить исполинских размеров бюст.
— Это французская работа, видите? — сказал Гросс, показывая в угол картины; там виднелась подпись «Guillaume».
Китинг вытащил очки в тяжелой черной оправе и сказал: