— Наша семья испокон веку этим занимается, — солидно сказала Ганка, — и с лесом в дружбе. Батя же, когда помечает, какое дерево рубить, всегда смотрит, чтобы лес не обидеть… Потому как, он говорит, если дать деревьям вольно расти, как они хотят, они друг друга передушат. Это как с людьми, говорит он.
— Люди разве убивают друг друга? — испуганно спросил эльф.
— Не у нас, — сказала Ганка, подбирая крошки с ладони, — у нас, у зеленокутских, разве что в ухо кто по пьяни кому заедет. А на войне, батя говорит, да, убивают. И в городе, если ты сделал что-то плохое, убил или украл, тебя или казнят на городской площади, чтобы все видели, или сажают в такой дом, без окон, без дверей, тюрьма называется.
— А как же они оттуда выходят? — эльф совсем расстроился.
— А никак, — авторитетно сказала Ганка, — их через трубу кормят. Спускают на веревке мешок с едой, и все… а они так и не выходят никогда. А когда помирают, то просто закладывают дырку, через которую еду спускали, камнями… вот.
Эльф зажмурился и в ужасе помотал головой.
— Лучше пускай казнят, — сказал он решительно, — чем вот так… Послушай, а ты в самом деле еще можешь сыра принести? Такой сыр вкусный оказался!
Солнце уже поднялось и бросало сквозь листву белые и золотые вспышки. А под деревьями было как в воде — тихо, прохладно и зелено. Поползень рыбкой скользил вниз головой по стволу рядом с Ганкой — в черной шапочке и очень деловитый. И тихо было, так тихо, точно и впрямь под водой, потому что никто из птиц уже не пел — дрова батя с братьями сушили в начале лета, ближе к месяцу серпню начинали складывать и палить кучу, а птицы к этому времени перестают петь, потому что им не до того — птенцы оперяются и требуют все больше и больше еды. Даже зяблики перестали подавать свое «хьют», которое всегда высвистывали, завидев Ганку. Сначала она думала, что они так ее приветствуют, но потом услышала, как зяблик в саду свистит на присевшего под деревом кота, и поняла, что это просто означает: «Внимание, опасность снизу! Там, внизу, кто-то большой и страшный!»
— А я тебе взамен принесу такой же красивый венок, — пообещал эльф.
— Лучше принеси мне удачу, — сказала Ганка, — эльфы приносят удачу, я знаю.
Эльф вновь качнул своим привядшим лугом на макушке.
— Я не умею приносить удачу. Я умею приносить радость. Так она говорила. Что я приношу радость…
— Она?
— Мама… Моя мама. Только она не настоящая мама — приемная.
— Так ты — эльфенок Федоры? — Ганка даже по коленям себя хлопнула. — А я все думаю, почему это ты так хорошо болтаешь по-нашему!
— Федора, — сказал он, — да… Так ее зовут. Федора.
Он несколько раз повторил имя, словно катая во рту гладкий камешек.
— А… — Ганка насторожилась. То, что эльфенок Федоры ходит, считай, в чем мать родила и выпрашивает сыр, скорее всего, не означает ничего хорошего. — С ней все в порядке?
— С ней все в порядке, — сказал эльфенок, — она умерла.
— Так ты один живешь? — утверждение, что с умершей травницей Федорой все в порядке, Ганка решила пропустить мимо ушей.
— Почему? — эльфенок пожал худыми плечами. — С Федорой…
Ганка чуть отодвинулась. Она знала, что эльфы чудные, все так говорили, и еще что они нелюди и живут не по-людски.
— Ты что же… не похоронил ее? Или, может…
Может, оживил своей странной магией, и старуха, хотя и мертвая, ходит и разговаривает? Такой безобидный, такой симпатичный эльфенок. Только бы не разозлить его…
— Почему? Она просила, чтобы я ее похоронил, как положено, и я похоронил. Вырыл яму, настелил туда папоротника. Цветов. Она любит цветы. А на холмике выложил крест из щепочек.
Значит, он не нечистая сила. Нечистая сила от креста бежит, как от огня, всем известно. Но вот не хотела же старуха его крестить…
— Она говорит, все хорошо, — сказал эльфенок. — Говорит, я все правильно сделал.
— То есть… как говорит? — осторожно спросила Ганка. Отец, наверное, уже злится, да и братья злятся, что ее, Ганки, нет, и яиц свежих нет, и сыра. Но эльфов нельзя сердить, это всем известно. Пускай лучше сам уйдет.
— Она раньше часто приходила, — сказал эльфенок, как во сне. Глаза его расширились и стали совсем зелеными — в них отражалась прошитая солнцем листва… — Придет, станет на пороге… Или сидит в углу — я оборачиваюсь, смотрю, а она сидит. Что ты меня похоронил по-людски, это хорошо, говорит, мы все равно вместе. Правда, — он вздохнул, — в последнее время реже приходит. Она так и сказала — я потом уйду… мы всегда уходим… далеко. Просто еще немного с тобой побуду, чтобы тебе одиноко не было. Она хотела, чтобы я не забывал человечью речь, так она говорила. Я все ей рассказывал. Все, что видел.