— Это ледяные девки, — Ганка продолжала говорить шепотом, словно горы вдруг стронулись с места и двинулись на них, чтобы окружить плотным кольцом, — они жгут огни, чтобы приманивать путников… Если кто заблудился.
— Ледяных девок я не видел.
— Их и нельзя видеть. Кто их видит, у того они забирают разум. И сердце делается как кусок льда. Когда старый Михась, он тогда еще не старым был, искал по горам овцу, он видел ледяную девку. Она сидела у горного ручья и расчесывала волосы. Белые-белые. Как лен… И он позвал ее, и она к нему подошла и поцеловала в лоб, и он… губы у нее были как лед, и этот лед проник до самого сердца, и он вроде как тронулся умом…
— Наверное, он ей просто не понравился, — сказал эльфенок, и глаза его сделались совсем зелеными, как стеклянные бусины, которые батька привез как-то с ярмарки (были там в низке еще и красные бусины, они Ганке больше нравились), — вот я бы ей понравился. Я бы подарил ей венок и сказал бы ей, какая она красивая, и она бы не стала ворожить.
— Тьху ты, — на всякий случай сказала Ганка.
— Красивей, чем ты, — безжалостно добавил эльфенок. — У тебя дурацкие черные глаза. И волосы как в саже… И ноги тощие. И нос длинный.
Ганке стало обидно. Она вскочила с коряжки и уперла руки в бока.
— Ах ты… нечисть пузатая. Не буду больше носить тебе сыр! На себя посмотри… Вот уродец, а еще тоже мне…
Эльфенок, противно хихикая, отпрыгнул в орешник и теперь выглядывал из-за ветвей.
— Ох, как страшно! Ох, напугала! Вот заколдую тебя, превращу в жабу! Прыг-скок!
Он показал ладошкой, как скачет жаба. Получилось похоже. Ганка, не удержавшись, фыркнула. На эльфенка нельзя было долго сердиться. Все равно что сердиться на ветер или мимолетный теплый дождик…
— Ганка!
Ганка спустила на пол босые ноги, осторожно, чтобы не разбудить сопевших рядом меньших. Пол был холодным, и на нем лежал мутный квадратик лунного света.
— Ганка!
Она накинула кожушок и вышла на двор, отпихнув сунувшуюся было под ноги кошку.
Эльфенок стоял у окошка, но она заметила его, только когда он пошевелился — он обладал потрясающим умением растворяться в пятнах тени и света, что днем, что сейчас, ночью. Огромная багряная луна стояла над зубчатыми елями, края ее были чуть размыты, но все равно видно было, как там, на дальних, залитых кровью лунных полях, брат убивает брата. Люди рождаются и помирают, вдруг подумала Ганка, а там, на луне, брат все держит брата на вилах…
— Ты чего?
Она ни разу не видела, чтобы эльфенок приходил в Зеленый Кут. Впрочем, кто тогда выпивает по ночам плошки с молочком?
— Я хотел, чтобы опять… увидеть во сне горы, — эльфенок передернул острыми плечами, — узнать, что там такое, страшное… Но вместо этого… знаешь, Ганка, что я увидел?
— Откуда? — Ганка почесала одной босой ногой другую, потому что, хотя ночь была теплая и даже душная, она вдруг ощутила, как вокруг ног обвился, точно лента, холодный воздух.
— Там, на поляне… где твои отец и братья жгут деревья. Ох, Ганка… Они ходят вокруг кучи, а куча дымит, а он по ней ходит и чем-то колотит. Зачем ходит? Зачем колотит?
— Это называется жигаль, — пояснила Ганка. — Это Роман, он жигаль, ходит по куче и колотит ее пестом, смотрит, не прогорело ли где… И батя говорит, это самое опасное, потому как можно провалиться внутрь, а там уж не выберешься, такая тяга, все гудит аж…
— Он провалился, Ганка. Мне снилось, что он провалился.
Ганка изо всех сил толкнула его в плечо — это было все равно что толкать лунный свет, так быстро отскочил эльфенок.
— Ты, нечисть, ты все врешь! Нарочно врешь!
— Нет, Ганка, нет, я не вру, я же видел! Там, с той стороны еще кривая сосна растет… У нее ветки черные стали от жара и иглы осыпались. И он стоял там, и ударил этой штукой… пестом? И раз — и его нет… И такой столб искр и пепла, а потом фффух — огонь! И он так кричал, Ганка, так страшно кричал…
Ганка вытерла нос ладонью.
— Роман сгорел?
Роман, самый черный, самый злой, самый кривоногий, самый ловкий, самый быстрый из братьев — и самый добрый к ней, к Ганке.
— Нет, Ганка, нет! — теперь эльфенок был рядом и гладил ее плечо, с которого сполз кожушок. — Он живой!