Поставив свою подпись, я подвинула к нему листок:
— Вы могли просто попросить образец почерка.
Достав из своей папки письмо, он сравнил его с тем, что написала я.
— Я не эксперт, но сказал бы, что почерк совпадает.
С этими словами детектив передал мне письмо. Подписанное моим именем, оно начиналось словами: «Дорогая Табита, сука ты». Следовавший далее текст оказался сумбурным, мысль беспорядочно прыгала от одного богатого эпитета к другому — так, как это делает ребенок, посыпая сладкое пирожное карамельными крошками. В конце я прочитала: «Покажись еще раз, и я тебя достану. Тебе не видать Люка, так что можешь его забыть. Я никогда не расскажу тебе, где он. Эван».
Лицо загорелось от возмущения.
— А по-моему, над этой фальшивкой трудился четвероклассник.
— Подпись кажется действительно качественной. Хотя…
Детектив взял написанное мной заявление.
— «Продолжительная эскалация оскорблений… Несоответствующим образом перемещенные документы на право опеки…» Хорошо. Звучит действительно по-другому.
Он выдохнул, присвистнув носом. Потом достал из папки другие бумаги: обычные для такого случая документы и флайер оранжевого цвета, оказавшийся готовым комиксом «Хэллоуин: предчувствие дьявола». На его обороте, копируя шрифт, используемый в телеобъявлениях о пропаже детей, шла надпись: «Пропал без вести». Ниже красовалась фотокопия душещипательного снимка, сделанного на прошлое Рождество: Люк в колпаке маленького гнома. Дальше шла серия рисунков, по замыслу художника объединявшая все возрасты одного ребенка. Табита оказалась чертовски хорошим иллюстратором. Она не упустила даже выпавший снизу зуб.
Маккрекен взвесил в руке мои документы на опеку:
— Мы нашли их в машине.
Я ждала продолжения.
— Вам не предъявят обвинения в похищении ребенка. Но с отделом шерифа придется урегулировать вопрос о нанесении ущерба их автомобилю.
— Я заплачу за разбитое окно.
— Учитывая обстоятельства, я буду рекомендовать отделу шерифа выпустить вас под честное слово или небольшой залог.
— «Учитывая обстоятельства»? Надо же… Какое великодушие с вашей стороны.
Маккрекен размышлял, глядя на меня сквозь поцарапанные очки.
— Если позволите, я посоветовал бы пройти курс по контролю раздражительности, вам и вашему брату.
В самом деле, сообразила я, ударить его стулом по башке — это плохая идея. И сосчитала до десяти.
— Я собираюсь оформить иск в отношении Табиты за инициирование ложного ареста, совершенного по злому умыслу, и преследование человека.
— Звучит так, словно вы успели поговорить с адвокатом.
— Я юрист.
Взгляд детектива за поцарапанными пластиковыми линзами сменил точку фокуса. Вероятно, он видел другое объяснение моей показной воинственности.
— Вас ждут в офисе шерифа. Пройдемте, — сказал он.
У шерифа меня занесли в картотеку, сфотографировали, откатали пальчики и посадили в «обезьянник» Все же Маккрекен сдержал слово, убедив шерифа отпустить меня под «честное слово». Часом позже я вышла на волю. Вестибюль полицейского отделения был пустынным, единственный коп в форме скучал за барьером у самого входа.
Брайана я не встретила. Выйдя из дверей на свежий воздух, я прищурилась от яркого солнца. Сделав глубокий вздох, повернула лицо к небу. Бездонно-голубое, давно позабытого насыщенного цвета, окаймленное белоснежными зубцами высившихся на горизонте гор. Сухой воздух, ветер и скаты… Ко мне возвращались воспоминания об этом месте, физические ощущения из прошлого.
Сзади кто-то кашлянул. Обернувшись, я увидела прислонившегося к стене здания Исайю Пэкстона, чистившего под ногтями лезвием карманного ножа.
— Говорите, вашему племяннику угрожает мое оружие? А знаете, сколько стволов несет самолет его папаши?
— Ни одного, направленного на Люка.
— Вы привезли мальчика сюда, доставив его в зону смертельной опасности. Там… — он кинул взгляд в сторону военной базы, — там испытывают боеголовки, несущие любой заряд, от плутониевого до возбудителей сибирской язвы. В сравнении со всем этим мой револьвер — лучший друг человека.
— Какая это, должно быть, долгая штука — жизнь. Только ты и твои иллюзии…
— Пардон, я забыл… Вы же дети военного флота. В ваших головах устроен особый органчик. — Он вытер лезвие ножа о штаны. — Полагаете, в полете ваш брат испытывает оружие на овцах или мишенях? Очнитесь. Ракеты тестируют на христианах, верующих в Библию.
Нож задержался в его руках. Отпрянув назад, я почувствовала острое нежелание выслушивать его странные суждения и одновременно острое и яростное озлобление. Однако не успела я повернуться к двери, как Пэкстон преградил мне путь: