— Тысячи полторы. Иногда больше. В зависимости от выполнения плана.
— Ну вот, заработок вполне достаточный для того, чтобы заводить семью, особенно если еще и жена работает.
— Словом, нет, не женат.
Андрею было неприятно то, о чем и как она заговорила. В ее словах было что–то обидное. Она говорила о нем так, как о тех, кого осуждала за неумение любить и у которых любовь необязательная увертюрка к обязательной заурядной семейной жизни.
— Может быть, невеста есть? Девушка?
— Никого нет. — Он сказал это недовольно и сухо.
— А вы не обижайтесь. — Она как бы увидела в темноте его нахмуренное лицо. — Я совсем не хочу вас обижать. Я просто спрашиваю. Посмотрите! — воскликнула она вдруг.
Андрей обернулся. Вдали, там, где был берег, подымалась в воздух зеленая искра ракеты.
— Это сигналят нам. — Он нажал на весла, лодка пошла еще быстрее, сильнее захлюпало, забормотало под бортами.
И все–таки, как он ни налегал, как ни жал, до берега добрались не к девяти, когда закрывается лодочная станция, а только в двенадцатом. Лодочник долго поносил их разными словами, но они его слушать не захотели, быстро ушли.
Гуляющих на набережных уже было совсем мало, только влюбленные, будто тени, сидели на скамейках приморского бульвара. Звон трамваев в пустых улицах стал оглушительным и сполόшным.
— Я вас провожу, — сказал Андрей, когда они поднялись в гору к центру города.
— Нет, пожалуйста, не надо. Я сама. Я не люблю, когда меня считают трусихой и так называемым слабым существом.
— Я не поэтому…
— Ни по какому.
— Ну, а…
— …встретимся мы или нет?
— Да.
— А вы хотите?
— Зачем спрашиваете?
— Тогда запишите телефон. Будет желание еще покататься на лодке — звоните. Окажусь дома — поедем.
— Нет ни бумаги, ни карандаша, — огорчился Андрей, похлопав себя по карманам.
— Можно запомнить, номер легкий. Два двадцать — два нуля.
По дороге домой, хотя номер, названный Капой, и в самом деле был легкий, он все же время от времени твердил: «Два двадцать — два нуля», От непрерывного повторения этих цифр получалось, будто бы работала какая–то машина: «Два двадцать — два нуля. Два двадцать — два нуля…»
Дома сразу же записал телефон Капы в свою книжку мастера участка.
— Ты что там, расходы подбиваешь? — спросил дядя Дмитрий. Он лежал в постели с книгой в руках. Всегда час–полтора читал что–нибудь перед сном, в том числе и самоучитель английского языка. Особенно когда ему не в утреннюю смену идти, то и до полуночи бубнил, страшно коверкая английские слова и фразы.
Андрей буркнул в ответ что–то неопределенное, принялся есть хлеб и колбасу, запивая тепленькой водичкой, оставшейся от дядиного чаепития. Жизнь у них с дядей была неважная. Нормально только обедали — на заводе, а завтракали и ужинали как попало и чем попало. По–человечески, по–домашнему было лишь, когда приходила Леля: в субботу да в воскресенье.
Покончив с ужином, Андрей тоже залег под одеяло в своей боковушке, заложил руки за голову, смотрел в черный потолок. Видел одно: лодку и на темном металлическом фоне воды очертания слегка запрокинутой назад головы, тонкой шеи и округлых плеч. Слышал он только ее голос, голос Капы.
— Андрюшк! — вдруг прервал его думы Дмитрий. — Ну ладно — я. Обо мне говорить не будем. А ты, молодой, здоровый, видный парень, какого лешего ты такую жизнь собачью добровольно терпишь, какая у нас с тобой?
— Жизнь как жизнь, чего ты? — ответил Андрей вяло.
— Женился бы, комнату себе выхлопотал. А хочешь, хибару эту тебе освобожу, сам куда–нибудь съеду. Ее если в вид привести, что надо жилье будет. Стены, полы, потолки крепкие. Крышу бы подладить да нежить вывести — мышей, копоть, плесень эту чертову. Слышь?..
— Полно тебе про это. Женись сам, да и выводи нежить. Ведь и я могу уйти.
— Вот дурень! Я же тебе говорю… С моим портретом это не простая штука. Выйти за меня, может, конечно, и не одна баба выйдет. А только придет такая минута, всегда ведь в семейной жизни всякие дрязги и перепалки бывают, вот тут она мне и врежет, как это у баб случается, «черт меченый» или еще что–нибудь вроде. Наперед знаю: не стерплю такого, натворю дел.
— А вдруг попадется такая, что и не скажет этого никогда?
— Может, и не скажет, а всегда ждать буду сказа или с подозрением ходить, что про себя, мол, говорит или думает.
— Лелька ведь не говорит.
— Лелька!.. Лелька — то другое. Она сама — человек страдающий.