Искра не слушала его. Она все еще старалась привести в чувство своего Виталия.
— Ничего не выйдет, — сказал Гуляев. — До утра он будет не с нами, а где–то там, в иных мирах. Потом день, а то и два у него будет ужасно болеть голова. Вся беда в том… Да это не только его, а наша общая беда: пить умеем, пьем хорошо, — закусывать не научились. Вы замечали, наверно, на любых вечеринках, при любых застольях, чть остается на столах? Пустые бутылки и полные тарелки.
— Да перестаньте же вы, честное слово! — не выдержала Искра. — Какой жестокий человек!
— Я не жесток, я объективен. Я не меньше, чем вы, желаю счастья этому человеку, который лежит у ваших склоненных колен. Мне он, может быть, дороже, чем нам. Он единственное, что связует меня с прошлым. Я знал его отца, мы были друзьями, большими друзьями. Я знал его мать…
Гуляев, беспокойно шагавший по комнате, остановился и прикрыл на мгновение глаза ладонью. Затем он развернул матрац в углу, лег на него и притих.
— Какой ужас! — сказала Искра вполголоса.
Если бы не эта чужая пустая комната, если бы не этот старый человек в подтяжках и мятых брюках, но с какой–то легкомысленной пестрой «бабочкой» вместо галстука, она бы, наверно, тоже заплакала, омывая слезами лицо своего глупого, несчастного Витьки. Но тут плакать было невозможно. И сделать ничего было нельзя. Ужасно, но человек этот прав: Виталия до утра не подымешь, и, что еще ужасней, утром его будет жестоко тошнить, голова у него будет раскалываться. За шесть лет так случалось несколько раз. Но то было дома, дома, а не черт знает где, не в чужом месте. И не так — ни с того ни с сего, а или в Новый год, или в ее, Искрин, день рождения.
Искра подобрала зеленое одеяло, откинутое Гуляевым, расстелила на полу, погасила свет и легла рядом с Виталием, держа его руку в своей и все время слушая пальцами пульс. Не спалось. Она подумала о человеке, тяжело дышавшем в углу на матраце. Ведь он и в этом прав — закусывать мужчины не умеют. Бывает, стараешься–стараешься перед гостями, что–то печешь, выдумываешь, а все и останется, только водку выпьют. И Витька ничего не ест за столом. И тут, наверно, ничего в рот не взял. Интересно, что же у них было?
Домашний ужин всухомятку ей впрок не пошел. Искра очень хотела есть. Она встала, зажгла свет, осмотрела то, что было на чемодане, взяла вилку, подумав: «Наверно, это Витина», — и принялась за шпроты.
Бежали слезы по щекам, под носом и на губах было мокро. Искра часто и тяжело вздыхала, но это не мешало ей поглощать оставшееся от недавнего пиршества.
3
Крикнув на прощание инженеру Козаковой что–то о судьбе, Дмитрий Ершов долго шагал через город на Овражную улицу, к мазанке, которую строили еще его покойные родители, лет тридцать назад переехав в эти места из–под Юзовки. Мазанка стояла на окраинной дальней улочке, по уклону сползавшей в размытую дождями балку. Многие на этой улочке были тоже из Донбасса, потому вокруг каждого домика тут теснились вишневые садочки.
Добираться до дому в слабом свете редких уличных фонарей было нелегко: недавние дожди напитали глинистую землю влагой, ноги скользили, к подошвам и каблукам липли тяжелые комья, и нес ты на ногах не ботинки, а пудовые гири. В этот раз, правда, немножко помогала луна — освещала дорогу с разъезженными, полными воды колеями. Было тут не как в городе, а как в плохой деревне. Горсовет этой окраиной не очень–то занимался, город строился в другом направлении, вдоль моря, в сторону от заводов, уходя подальше от дыма и гари доменных и мартеновских печей.
Братья и сестры Дмитрия покинули отчую мазанку — кто давным–давно, кто совсем недавно. Наистарейший брат, Платон, обер–мастер доменного цеха, тот переехал в заводской дом всего полгода назад. Жили теперь в мазанке вдвоем: он, Дмитрий, да Андрей, племяш, сын погибшего на войне Игната. Андрей окончил вечерний техникум при заводе и работал мастером участка в доменном цехе. Парень взрослый, вот–вот женится, тоже уйдет, и жить тогда в старой хате Дмитрию вовсе одному.
Дмитрий дошел до калитки, взялся за холодную и влажную от вечерней росы скобу.
— Дима, — услышал он под тополями знакомый негромкий голос. С лавочки, устроенной возле калитки, поднялась женщина. — Совсем озябла.
— А что в дом не шла?
— А чего там одной сидеть? Одной страшно. Мыши скребутся.
— Ну пойдем, ужинать будем. — Дмитрий обнял озябшую женщину за талию, подтолкнул к калитке.
Засветив электричество в горнице, он скинул куртку, стянул через голову тугой черный свитер; за перегородкой без дверных створок, там, где когда–то была кухня и хозяйничала мать, принялся умываться под рукомойником.