Тетя Поля – никогда не забуду – при моем появлении быстро прятала сигарету и виновато улыбалась, словно оправдываясь. Я же, не зная, что предпринять, понуро топтался в прихожей.
– Ну что же ты? Иди, раз пришел.
Но я продолжал стоять, прижавшись к дверному косяку, пока не раздавался счастливый, как мне казалось, голос Натахи: «Ну, иди, Марат, иди же». Я ставил в старенький проигрыватель пластинку со вторым фортепианным концертом Рахманинова, и мы заворожено слушали, как пространство комнаты заполнялось громкими упругими звуками, будто над головой не потолок, а скопище черных туч, готовых вот-вот разорваться и с силой обрушиться на нас.
И мелодия рушилась-таки. Нарастала, набиралась сил, прорывала невидимую плотину и на всем дыхании, во всю мощь, бесконечно просторная носилась вокруг. И я забывал, где нахожусь, зачем пришел, пока не чувствовал на себе укоризненного взгляда. Тетя Поля с коробочками и лекарствами стояла на пороге и качала головой. Из-за спины выглядывал вернувшийся с улицы Волчок.
– Мама, мамочка, – частила умоляюще Натаха, когда я вставал и делал вид, что ухожу, – ну, пожалуйста, еще немножко!..
И тетя Поля, не говоря ни слова, оставляла нас наедине.
***
…Эта ночь как-то особенно отпечаталась в моей памяти. Я сидел, покачиваясь, как филин, у кровати Натахи. Тишина стояла глухая, но постепенно возвращался стук часов, скрежет отсыревших механизмов. Натаха спала, отвернувшись к стене. Дыхание ее было ровным, спокойным.
Я разглядывал коврик, висевший над ее кроватью. Среди зелени тропиков, под ясным небом, гордо стоял коричневый олень, а в грудь ему тыкалась наивно олениха. У подножия этого девственного пейзажа – Натаха, как юная Даная. Лежала, подперев голову ладонью и насмешливо смотрела на меня.
Я склонился над нею. Длинные густые ресницы подрагивали, но издали казалось, что Натаха спит. Наконец, она прошептала:
– Ты только не думай, что я ничего не слышу, не знаю. Ты нарочно остался, правда, Марат?
– Спи. Достанется мне от тети Поли.
Она потихоньку вздохнула: подумаешь. Открыла глаза. За окном едва слышно царапался в стекла дождь.
– Знаешь, Марат, о чем я вспомнила? – сказала она, прислушиваясь к тишине. – Когда я была маленькая, в соседнем дворе умерла женщина. Я первый раз видела похороны. Представляешь, умершая вся в слезах, осыпанная цветами, вышла на улицу и легла в поставленный в грузовик гроб. Странно, правда? А ведь мне казалось тогда, что люди так и умирают – прощаются и просто уходят. На ней, как на невесте, было белое платье, и -море цветов вокруг! Стояла весна, яблони, кажется, цвели, все было белым-белым… Все плакали, а я недоумевала.
Она помолчала с полминуты, потом продолжила:
– А может в детстве просто трудно в нее поверить? Ведь дети думают о смерти чаще, чем взрослые. Или как-то особенно боятся умереть? С возрастом человек привыкает к тому, что умрет. Хотя просто не представляет, что с ним будет потом… потом… когда его не будет. Но вот я уже не маленькая, но не понимаю, куда все, что было в человеке исчезает?
-Но нам рано об этом думать. Спи. А то уйду.
Но, кажется, сам задремал. Стрелки часов вдруг замерли и время остановилось. Я словно провалился в темный подвал, в котором отчетливо была слышна возня крыс и запах прелой картошки. Десяток красноглазых зверьков сновали из угла в угол и карабкались на стену. От испуга я выскочил из-под пола и оказался уже на яркой поляне, поросшей гигантскими колокольчиками, которые трезвонили, как колокола на Пасху. Дзинь. Бом-м. Дзинь. Бом-м. Я не сразу сообразил, что это часы отбили два ночи. Слушал, открыв глаза, считал, пока не почувствовал на себе взгляд.
– Ну что ты, Марат? Измучился, бедненький. Хочешь, я выключу свет? Ты быстро привыкнешь к темноте. И не думай, мне вовсе не скучно одной, мне хорошо, Марат.
Щелчок выключателя прозвучал как команда для моих слипающихся век. Я привалился к подушке, почувствовав в полусне легкое прикосновение ее губ, и больше ничего не слышал, не видел, уходя дальше и дальше от того, что окружало меня, а потом…
Взявшись за руки, обнявшись, слившись воедино, мы порхнули куда-то вверх, в черную бездну, настолько плотную, что ощущалось шуршание воздуха, вившегося над нашими головами, за нашими телами, где-то в стороне. Но в стремительном этом движении вверх вдруг нарушилось желанное наше слияние, и я почувствовал, как ускользает ее ладонь из моей ладони, и услышал голос из того странного лета, летящий вслед за ее хрупким телом: «Мара-ат! Я тебя отрицаю». И летели мы вверх друг за дружкой до тех пор, пока не упали, пока хрустальный, почти недвижимый покой не возник над нами.