Так простояли мы несколько минут в гробовой тишине – мне было проще, поскольку я окаменел, маме, должно быть, гораздо сложнее. После чего тело завернули, перенесли на погребальные носилки, которые потом поставили в машину и привезли на кладбище.
Небольшое и старое ташкентское кладбище располагалось во дворе мечети, в которой в это время шел дневной намаз. Мы оставили носилки с телом во дворе и примерно через полчаса к нам вышел мулла и человек сорок молящихся. Они выстроились в несколько шеренг подле носилок и мулла спросил: "Кто будет отвечать за усопшего? " Вышел я. На моей голове была тюбетейка, но моя европейская внешность все же вынудила муллу спросить: "Вы понимаете по-узбекски? ". Я сказал: "Да". И только тогда мулла уже провел все необходимые процедуры: имя усопшего, год рождения, есть ли за ним долги, на что надобно было отвечать мне. И только после этого были прочитаны все необходимые молитвы и окружающие, по знаку муллы, взяв носилки, отнесли их к могиле.
Отца похоронили по одному из двух правил Шариата, касающихся рельефа местности. На дне могилы был прорублен лаз в просторную камеру за пределами могилы. В камеру сначала влез могильщик, потом ему подали тело, он его расположил, сориентировав ногами на Кыблу (в сторону Мекки), открыл лицо… Потом выбрался, заделал лаз сырцовыми кирпичами и засыпал могилу, передвинув холм примерно на то место, где лежал отец. Всё. Погребальная молитва – и все разошлись. Женщин в день погребения, как известно, на кладбище не допускают. Это очень способствует окаменелости. Не знаю кому как, но слышать женский заупокойный плач – это выше любых сил. Хотя… Хотя в таких случаях быть мужчиной, оказывается, очень тяжело.
В последний раз я плакал, наверное, только в детстве. И то – по какому-то пустяковому поводу, которого не помню, хотя помню, что плакал. Сейчас это делать непросто. Нужно уехать куда-то, чтобы остаться одному. Чтобы ни единой души вокруг. И попытаться снять с себя окаменелость. И вот тогда, давясь, кашляя, мыча, задыхаясь, переходя с места на место, поскольку не хватает воздуха, взвыть во всё горло, почти по-звериному взвыть, чтобы, наконец, брызнули слезы, стоявшие у горла все эти дни, подпиравшие сердце и разум… чтобы брызнули, излились, облегчив душу, ибо нет уже мочи сдерживать себя…
Иногда плохо быть мужчиной. Вернее – плохо обладать мужскими рефлексами. Не приспособленными к плачу.
3.
Буквально на смертном одре отца одолела еще одна неприятность – приступ острого аппендицита. Это случилось в Москве, когда он приехал ко мне в сопровождении мамы. Основная его болезнь, вызвавшая, в частности, и аппендицит, превратила отца в тень – я с трудом узнал его в изможденном, едва ковыляющем старике. Он был плох настолько, что в моей голове не укладывалось: откуда у него появилась решимость вылететь в таком состоянии в Москву, перенести все предполетные и послеполетные мытарства? А через неделю случился еще этот аппендицит.
Мой хороший друг, главврач той самой онкологической клиники, где несколько месяцев назад отцу поставили смертельный диагноз, меня ошарашил:
– Его немедленно нужно оперировать по поводу аппендицита.
– Оперировать?! Отца?! Который и без того еле дышит?!
– Иначе он не проживет и дня.
Я отправился в приемный покой, где над отцом уже колдовали медики в присутствии совершенно поникшей мамы, и сказал:
– Папа, у тебя ерундовый аппендицит, сейчас тебе сделают операцию.
Он воспринял эту новость совершенно спокойно, словно бы в его состоянии были все перспективы очнуться после общего наркоза, а сама операция не доставит ни боли, ни страданий, которых он уже натерпелся сполна. У него был вид человека, выполнившего некую, очень важную миссию, причем, выполнившего совсем недавно. Мне даже показалось, что он счастлив отчего-то…
Еще через неделю, когда с отца сняли швы, и дело шло к выписке, главврач мне сказал:
– Мы его еще подержим здесь какое-то время. А тебе нужно поговорить с мамой. Твоему отцу осталось совсем немного, дней десять, от силы – пятнадцать. Вы должны решить, где ему умирать – здесь, в Москве, или на родине. В зависимости от вашего решения мы проведем курс поддерживающей терапии.
Решение мамы было однозначным: на родине. В тот же день у меня взяли пробу крови, которая по группе оказалась идентичной отцовской, и перелили первые 400 граммов (донорская, к тому же консервированная кровь для этого не годилась). Когда отец узнал о том, что у меня взяли кровь, разразился скандал (если, конечно, можно назвать скандалом протест, высказанный почти шепотом – говорить он не мог). Нам удалось, однако, убедить его, что потеря 400 граммов крови не только не вредна, но даже и полезна для моего здоровья. Через три дня процедуру переливания повторили, взяв у меня еще 400 граммов. Когда зашла речь о том, чтобы повторить забор крови, стала протестовать уже заведующая отделением. Однако переливание значительно улучшило состояние отца – и я в третий раз лег на кушетку в процедурном кабинете, после чего, правда, мне уже самому понадобилась капельница.