Так чего же мне бояться?
Мне делают уколы – и я сплю. Он приходит по утрам, ощупывает границы моей печени, отмечает их шариковой ручкой на моём животе крестиками. Крестиками моими могильными. Смотрит на меня долго и странно: чуть ли не с завистью – как будто стоим в очереди за арбузами, и хоть всем достанется, я-то уже близко, а ему ещё стоять да переминаться с ноги на ногу.
28 октября. Помнишь, Магдалина, помнишь, как после бессонной усталости он забылся, согнувшись на земле, и занемевшие ноги судорожно вздрагивали? Я выпуталась из сна, я взяла его голову на колени себе и невесомыми пальцами перебирала его волосы, чтобы ему легче спалось. Я освободила коричневую землю от камней, чтоб ногам его не было больно лежать. Теснота аэропорта, духота давила голову, рейсы откладывались вторые сутки, и я перебирала беззвучно светлые его волосы, чтоб он хоть во сне забыл, как устал. Линда сидела по вечерам на скамье у дома, держа на коленях своего урода и медленно прячась от неотступного солнца в тени планеты. И ты до меня дожил. Глупость, что мы себя втискиваем в прокрустово ложе условностей, а мы в нём не помещаемся и думаем, что это наше несчастье, а это наше счастье. Ты – осуществление. На берегу среди травы и деревьев солдат играет на трубе и приплясывает в сентябре под солнцем. И это было предчувствием тебя.
Это я, наверное, вру. Все прыгали в длину. Но всё-таки сказал. И это тоже было предчувствием тебя. Да нет, он не приедет, но что же в этом страшного? Но во мне что-то отрывается, отрывается, и лопнул тот волос надежды. Я не по тебе тосковала, а по себе, несостоявшейся. Откуда это можно было сохранить к сорока годам?
* * *
Боже, какой бред написала я. Что эти уколы делают со мной?
* * *
Опять приходил сын. Лишённый выражения и значения взгляд сытого животного. Двуногое животное, результат моей бездарной и однообразной, как ходики, постельной деятельности.
Кощунство. Нет. Какая безудержно смелая честность проклюнулась во мне. Мне бы жить так-то смело, а не умирать. А то всё пряталась за приличиями: прокрустово ложе тесных гробов приличия.
1 ноября. Пейзажи, недоступные художнику.
Многие воды во тьме, и истекает сверху лунный поток сквозь облачные просветы. И трепещет лунная вода посреди тёмного пространства. Недосягаемость.
И возобновляется видение столько, сколько мне захочется видеть. В ультрамариновых сумерках всплеск вёсел, звук нестерпимого счастья, небо возрастает необъятно глазам, и беззвучное эхо с неба, я замираю, я рассеиваюсь в бесплотной темноте, меня не остаётся совсем, и возобновляется видение.
Что это? Первые тренировочные полёты туда?
3 ноября..У меня есть свобода выбора, которую даёт смерть: я могу выбрать между нею и всем остальным в любой момент, когда захочу. После всего, что уже было, смерть из всех оставшихся удовольствий наибольшее.
Теперь я свысока смотрю на жизнь. Как взрослый на игры своего детства. Я уже превзошла жизнь.
5 ноября. Меня тошнит от нежелания не то что какого-нибудь следующего, наступающего момента, а от нежелания настоящего: отвращение к последовательности времени. Я не хочу, не могу больше жить во времени, тяжко мне время.
Мне не хочется встать, но и оставаться лежать невмоготу. Всё одинаково плохо, исчезла разница «лучше-хуже». Я потеряла хотение, и движение жизни во времени стало невозможно и невыносимо.
6 ноября.. Странно обострившимся слухом я ухватила сегодня разговор у поста за дверью. Оля озабоченно говорила кому-то:
-Надо предупредить патанатома, что завтра его могут вызвать. Понадобится вскрыть сразу, потому что за праздники испортится, а её ещё надо перевозить в Латвию, на родину.
-А цинковый гроб? – спросила в ответ женщина.
-Её сын уже заказал.
Какая глупость – перевозить меня на родину – неужто я хотела этого? Может быть, сказала в бреду? Не надо, пустое. Останется от меня груда испорченного мяса – зачем её возить. Не забыть отменить, как только кто-нибудь войдёт.
* * *
Я как бы выхожу из зоны действия времени. Года мои перестанут расти, и прекратится всё, что подчиняется последовательности: удары сердца, обмен веществ, движение в пространстве.
Будет какое-то новое качество – да, но какое? Мне смутно представляется мягкая темнота, колючие сполохи, но не хватает воображения.
Остаётся одно: ждать и увидеть. Страх сменился любопытством.