Умирать не больно. А жизнь давно уже – скучное повторение известного. Я представляю: в сумерках зимы дорога с работы, молчаливые толпы чёрных прохожих мимо освещённых магазинов, сын, погода… Всё уже видано и представимо и поэтому можно пропустить без остановки.
* * *
И доктор мой уже видится мне далеко, как кромка леса на горизонте. Я уже как бы из далёкого воспоминания смотрю на него. Вот он сел, и я взяла его руку. Некрупная ладонь, наполненная жизнью: внутри что-то пульсирует, бьётся, живёт с большим запасом.
Я говорю ему: «Я уже буду молчать: мне противны слова. Но вы знайте: мне очень хорошо теперь».
Он кивнул издалека, из синей дымки горизонта: поверил.
«Больше не ставьте мне уколов: я хочу увидеть своими глазами: ведь один только раз… Это слишком важно…»
Он посмотрел на меня, и взгляд его был: нежное торжество. Нет, не скажу, что был его взгляд. Потом что-то сломалось, и он быстро-быстро отвернулся…
Это он не по мне, что ухожу, а по себе, что остаётся.
Многим людям всю жизнь некогда даже заметить, как они одиноки.
Я сжала его пальцы и отпустила его совсем.
7 ноября.. Сегодня всё. Это я уже точно знаю: сегодня.
Не забыть сказать доктору, чтоб не уходил сегодня днём из больницы до пяти часов.
И дождаться вечера: отдать маме тетрадь.
Я жила плохо: я боялась смерти, поэтому жила вполсилы. Надо наоборот: если при жизни не страшна смерть, то не страшна становится и жизнь…
* * *
Доктор не захотел присутствовать на её вскрытии.
Он осторожно закрыл тетрадку. Хотел положить в ящик стола, но передумал. Подержал в сомнении над мусорной корзинкой: уж не выбросить ли? Унести домой – ну и что дальше? Будет лежать среди бумажного вечно хранимого хлама и через несколько лет попадётся под руку – перечитать и загрустить на несколько минут, пока жена не позовёт ужинать. А за ужином выяснится, что у Ленки двойка и что она пропустила занятия в спортивной секции – и всё это окажется важнее пустых воспоминаний.
Отдать эту тетрадку некому: мать Магдалины так и не пришла – передали, что она умерла в то же самое время, в пять часов.
Умереть в то же самое время – вот всё, что может сделать один человек в память другого.
А как живому сохранить память, если она будет вскоре завалена домашними хлопотами, простудой жены; вот Харитонову сегодня сделал резекцию желудка – и не вполне удачно, как там он сейчас – надо идти смотреть, думать – тут уж лучше выбросить эту тетрадку в мусорную корзину, чем жалким образом валяться ей среди старых писем.
Но рука не поднялась. Доктор свернул тетрадь трубочкой и всунул во внутренний карман своего пальто. Потом подошёл к зеркалу, снял колпак, отстранённо посмотрел на себя, усмехнулся: вот и всё.
И, вздохнув, вышел из ординаторской и побрёл по длинному коридору в ту сторону, где седьмая палата, где Харитонов медленно приходил в себя после операции.
1981
ПРЕДАННЫЙ
Зимой в комнату влетела синица, дочь захлопнула форточку. Поставила чашку с водой, насыпала семечек. Синица попила воды и даже выкупалась в чашке, как летом. Дочь испытывала синицу на храбрость: положила руку у самых семечек и шевелила пальцами – синица сперва боялась, но голод не тётка: притерпелась и клевала.
Потом пришла с работы я, и мне всё это не понравилось: и пахнет синица хлевом, и книги она заляпает, и шум от её возни.
Дочь пожала плечами и опустила голову.
Мы открыли окно на мороз и давай выгонять синицу. Она не хотела улетать. Мы размахивали в углах комнаты тряпками, подняли визг, шум, пыль. Синица обезумела, открыла клюв, то ли угрожая, то ли от изнеможения. Она упорно носилась из одного угла в другой, мы не давали ей присесть, она садилась на раму раскрытого окна, но в холод улетать никак не хотела. Она пыталась скрыться от нас под стол, под стул – никак. И жалобно попискивала.
Я увидела в зеркале своё отражение: взъерошенная, злая, я так себе не понравилась, что немедленно закричала на своего ребёнка:
-Никогда больше так не делай! Если не можешь поселить насовсем, так нечего обещать и приручать!
-Почему же нельзя поселить её насовсем? – смирно возражала дочь и взмахивала тряпкой, вяло произнося «кыш».
-Потому что для птицы нужна, по крайней мере, клетка, иначе она загадит весь дом! – кричала я, неистово гоняя по комнате несчастную синицу. Я ненавидела её. Синицу. Ну и дочь, впрочем, заодно.
-Что ж, можно было бы и клетку сделать, - пробормотала она без малейшей надежды.
Наконец птица отчаялась и как в омут головой кинулась в чёрную пропасть холода.