Где наша историческая родина, мы не знали. Пока живы были деды, тётки и дядья, мы не спрашивали. В русской среде вообще мало интереса к предкам. Советские времена отбили интерес; историю семьи старались не помнить: неровён час, нарвёшься на казачье или кулацкое происхождение. Меньше знаешь – крепче спишь. А когда вопрос возник, спросить было уже не у кого.
И лишь когда появился в интернете ресурс «Одноклассники.ру» (его ещё называли «Одноклассники.ГРУ»), мне пришло в голову набрать в его поисковике свою фамилию.
Вывалилось мне 69 человек обоего пола. Процентов 60 из них были москвичи. Разброс по остальным образовал заметное сгущение в Липецке. Я списалась со многими и попросила узнать у стариков, откуда те родом.
Мне с готовностью ответили. Так обозначилась Лебедянь.
Сторожевая крепость, возникшая на высоком берегу Дона ещё в семнадцатом веке. Для охраны южных рубежей тогдашней России. Наверное, был в той крепости некий шустрый и быстрый набатник, скликавший войско по тревоге, колотя в железяку. «Уличные» фамилии были в ходу в русской деревне ещё на моей памяти. За потомством того набатника так и закрепилось это прозвище. Липецкая статистика погибших в Великую Отечественную войну даёт возможность проследить – Набатниковы жили только в Лебедянском и Плехановском районах.
Правда, пара-тройка отчаянных Набатниковых рванула-таки в Сибирь в конце 19-го века, когда население России увеличилось в разы и земли не хватало. Что называется, «или грудь в крестах – или голова в кустах». Была – не была. Дело в том, что крестьяне жили общиной. Бедному община не даст пропасть, но и предприимчивому не даст развернуться. То ли дело в Сибири: бери земли сколько хочешь!
***
Я рассказала Маше о своей поездке на историческую родину.
Эту поездку я предприняла в память отца, которого слишком мало ценила при жизни, ещё не понимая, как много он мне дал. В первую очередь – неистребимый ген казачьего здоровья, устойчивости и выносливости.
Приехав в Лебедянь, я устроилась в гостиничке на улице, носящей сразу два названия: старое – Советская – и ещё более старое – Большая Дворянская. Первым делом отправилась на центральный рынок – осмотреться, что к чему. Торговали теми же привозными турецкими овощами, что и в Москве, и только клубника была своя, местная, по 40 руб. Я знаю, что она – никакая не клубника, а садовая земляника, но язык упорствует, потому что её крупные плоды больше похожи на клубни, чем на ягоды.
Я зашла в закусочную перекусить, местные мужики пили там пиво. Буфетчица разогрела мне в микроволновке беляш и изготовила стакан растворимого кофе. Села я со своей закуской в углу, а среди мужиков зашёл спор, как будет по-немецки «я болен». В пивных любят блеснуть образованностью. Но поскольку знание немецкого редко простирается дальше «хэнде хох» и «фольксваген», я, пребывая в расслабленном блаженном состоянии, встряла в разговор и подсказала: «Ихь бин кранк».
Мужикам приятно было поговорить с женщиной редкой учёности, и один из них признательно пожал мне руку:
-Фрау?..
-Набатникова, - представилась я.
-Набатникова? – удивился мой собеседник. – Это Петровича, что ль?
Петрович был произнесён столь уважительно, что принадлежность к его фамилии добавила мне авторитета.
Случайностей, как известно, не бывает.
Мне объяснили, где живёт Петрович, меня уже не удивило, что я застала его дома, и когда я увидела его воочию и заговорила с ним, у меня отпала надобность рыться в местных архивах: всей пластикой и динамикой, жестами и манерой речи, кривыми оттопыренными мизинцами и открытостью в общении этот человек являл тот же мужской генотип, к которому принадлежал и мой отец.
Я провела там три дня, купалась в Дону, любуясь лебедянскими девками: у них особой крутостью считалось разогнаться с берега и сигануть в воду в чём есть, не раздеваясь. Вечерами я сидела во дворе гостинички и слушала особую предзакатную тишину. Вечер большого села похож на усталую корову, улёгшуюся пережёвывать свою дневную траву. Тишина села составлена из полёта птицы и мухи, дальнего лая, стука доски, оклика, бесшумного перекатывания Дона, крадущейся поступи кошки, крика горлицы.
А у нас в Москве – даже на даче – вечера похожи на угомонившийся муравейник: в нём нет пространства, дáли. Нет отдалённых звуков, кроме грохота электрички.