Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
Я верю: то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!
Ночи почти и не было. Часов в пять она повела тебя на улицу – ах, пустой город! Как чистое поле.
Луна уже пригорюнила на западе своё лицо набок – и вместо привычных её глаз и улыбки видно было, как брат убивает брата, опрокинув вниз головой.
Анюта сидела на скамейке в сквере, а ты пошёл на тротуар, чтобы встретить такое же, как ты сам, исчадие ночи – прикурить.
Улицы просторно-пусты, и куда ни ступи – ты хозяин, нигде тебе не загорожено. Всё-таки нашлось у кого прикурить, и ты возвращался к Анюте, заготовив пьяную нежность в красных измученных глазах. А она сидит и тихо поёт. Поёт и смотрит на тебя из своей песни, как из окна проезжающего мимо автобуса. «В инее провода, в сумерках города. Вот и взошла звезда, чтобы светить всегда. Чтобы светить в метель, чтобы стелить постель, чтобы качать всю ночь у колыбели дочь».
И ты увидел: «Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно в степи сосна, словно в году весна. Нету другой такой ни за какой рекой, ни за туманами, дальними странами».
Да, была такая песня в те времена. Ты сел с краю на скамеечке и отвернулся: не навредить бы.
Всё это ты помнишь, ты даже насильно вспоминаешь. И всё-таки: с кухни слышится:
-Анюта, ты все песни знаешь. Есть такая? – «Звезда полей, звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…»
-Такой не слышала, - неуверенно отвчает Анюта. – Не знаю.
Ольга заходит в комнату и бормочет:
-Нет такой песни. Бабель сам придумал. Не может быть такой песни.
А ты сидел, сидел, а потом, наконец, тихо:
-Оля. Что такое – матери моей печальная рука? – и замер.
И тогда она протянула руку.
Да ведь знал же, знал заранее, что именно так – по виску, по волосам – ведь ждал!
-Вот что такое, - бессильно прошептала она, и на ней не стало лица.
Ну, брат, держись. Теперь держись за двоих.
Прогнать, не пускать, зачем она ходит? Ведь она зна-ает, зачем она ходит! Сосуд зла…
Нет, это я: пакостник, вор. Собака.
Боже мой, моя жена!
Палец себе отрубить: отец Сергий. Или как Аввакум: руку на свечу. А?
Моя жена… «Боря, - она сказала когда-то, - Боря…»
Она простодушная, она сама даже не знает того, что она знает.
Она потому и умная.
-Здравствуй, Боря! – пролепетала, придя, гостья.
-Здравствуй. А Ани нет.
И стоишь перед дверью, не приглашая с порога.
-Я неделю болела. Вот пришла узнать, как там на работе.
-Болела? – удивляешься ты. – А разве ты вчера не была у нас? Или это позавчера?
-У вас? Нет, не была, - растерялась она.
-Да как же! А впрочем, я мог и спутать. Мне показалось, что была, - равнодушно говоришь ты и выжидательно смотришь, как она мнётся в дверях.
-Хочешь – проходи. Аня в магазине. Скоро вернётся, - наконец произносишь.
Она неуверенно пожала плечами, но всё-таки прошла.
А ты – на кухню, вжался в табуретку и стерёг себя, будто боялся, что в любую секунду рванёшься и побежишь.
Потом не усидел, заглянул в комнату и сердито буркнул:
-Ты извини, я занят.
Не взглянув на неё.
После этого она не приходила. Целый месяц, что ты не видел её, ты разрешал себе всё: зашторив окна, закрыв глаза, в глубоком кресле, ты писал ей письма, назначал свидания, бежал ей навстречу, вы обнимались, потом быстро, нетерпеливо – к ней в общежитие – да, пусть в общежитие, только не здесь, не в Анютином доме, пусть свидание днём, когда все подруги на работе и вся комната – ваша. Да, ты пишешь ей, звонишь, она убегает с работы и… Всё так подробно, так мучительно, так невозможно – но вволю.
Прошёл август – в каком-то давнем твоём лирическом этюде: «дымчатый август…» – отпуск кончился. Твоих студентов отправили в колхоз, а тебя в Красноярск (!) – на добычу.
Так сказать, святые места.
-Зашёл бы там к Ольгиным родителям, может, передачку какую ей привёз, - робко предложила заботливая Анюта. – Спросить адрес?
-Ну вот ещё! – огрызнулся ты, и Анюта виновато вздрогнула.
В Красноярске в аэропорту вышел, остановился и смотрел. Долго смотрел, внимательно: сюда она прилетала, тут начинался дом и праздник. Вот расписание: она читала его, задрав голову на высокой своей изогнутой шее. А в городе живут её родители. Мама (ты представил). Папа (тоже представил). И странная такая штука случилась. Лицо само собой сбежалось в морщины и скривилось, как в детстве, когда собирался вот-вот заплакать.
Но это только момент.
Достаточно и момента, чтобы было.
После этого ты уже оставался спокоен. Ты справлял свои служебные дела и разве что попутно, вторым планом намечал: зайти в книжный магазин. Её стихи, возможно, ещё лежат. Развернуть их веером, книжки, и вглядываться в размноженное имя, запоминая: Ольга Гуляева. Купить две. Зачем две? – удивляешься ты. Впрок, - объясняешь. На последней странице меленько и подробно: Ольга Васильевна Гуляева. Вот на площади справочный киоск – подойти и узнать, где проживает Василий Гуляев, чтобы побродить вокруг его дома. Спросят: а отчество, а возраст? Ну, какой возраст бывает у отца молодой женщины – года, скажем, сорок четыре. А отчество – давайте наугад: Иванович. Нет, скажут, наугад не пойдёт.