Ну, не хотите и не надо. Мне меньше заботы.
Домой прилетел днём, никого не было. Сел, не переодеваясь, в своё кресло в углу за шифоньером и посидел в тишине. Потом поставил пластинку, поставил самую непосильную: Бруха.
Помогло.
Всё проходит, - в покое думаешь ты. – Правильно было написано на кольце у царя.
Пришла Анюта («Приехал…»), пришла Катька («Папа!»)
Но хоть и «приехал…», а преданный подсолнух Анютиного лица как будто устал поворачиваться за тобой вслед.
-Аня, что с тобой? – осторожно спрашиваешь ты.
Она отвечает с виноватой улыбкой:
-Не знаю… Кажется, ничего. А что?
А то. Штора-то не задёрнута, забыта, и окно зияет чёрной дырой. И главное, ты вспомнил: давно уже так. Давно на кухне не поют.
За голым окном провал темноты вниз на восемь этажей.
«Допрыгался, козёл», - справедливо подумал ты о себе.
«Вот поворот какой делается с рекой. Можешь отнять покой, можешь махнуть рукой. Можешь отдать долги, - это ты поёшь, стоя перед чёрным окном, помедлив задёрнуть штору, - можешь любить других, можешь совсем уйти, только свети, свети».
Отродясь ты не пел песен. Это даже неожиданно вышло, ты и слов-то не знал. А вот, гляди, вспомнил… Пароль, думаешь ты и не поворачиваешься посмотреть на Анюту.
А что смотреть, она всё равно не покажет вида: она стесняется быть счастливой.
Вот сейчас уйдёт в ванную, будет там стирать какую-нибудь мелочь, как будто ничего не произошло.
На этом бы покончить со всей историей. Перебесился, успокоился. Уверенная лёгкость речи на занятиях со студентами, ирония силы. Шторы пламенеют дома по вечерам, ты записываешь на магнитофон интервью с Катькой, и она поёт, плачет и смеётся: "«Наш лучший дом на свете!» И разве что иногда вспомнишь с безопасной грустью: Ольга… Но это грусть безрогая, как старая корова, вспоминающая своё детство. Так, для лирического украшения жизни. В паузах между делами.
Когда уже засушил в удобном для хранения виде и вставил в альбом, лучше с человеком не встречаться больше, чтобы не вносить путаницы.
А Ольга взяла вдруг пришла.
Даже некоторую досаду ты почувствовал: пришла, просили её…
Она принесла бутылку вина.
Ты поднял бровь:
-Что будем праздновать?
Она подумала и пожала плечами:
-Каждый своё.
Анюта слегка смешалась (почему-то), но исправно пошла собирать ужин.
Ольга натыкалась на мебель и краснела. Ты следил и с удивлением чувствовал: хоть бы что… Хоть бы что! Волнение там, одушевление… - покой! Спокойное, хорошее.
Ольга разглядывает (уже сто раз видела) корешки книг на стеллаже, выгнув шею. Ты смотришь, испытывая себя (выгнув шею), и вот – хоть бы что!
-У меня всё готово! – зовёт Анюта.
За столом Ольга поднимает свой бокал, опустив глаза, и говорит:
-Хочу уехать. В Красноярск. Домой.
И поднимает свои тяжёлые глаза. Прямо на тебя.
И ты, странное дело, не боишься, смотришь. А чего тебе бояться, у тебя теперь хороший взгляд, незаразный – не страшно прямо посмотреть.
И Ольга безнадёжно сникла.
-Тебя не отпустят, - говорит Анюта. – Ты молодая специалистка.
Ольга усмехнулась, и стало ясно: попробуй удержи.
А тебе вдруг жаль. Вдруг понимаешь, что Ольга – свой домашний человек, и хорошо иметь своего домашнего человека, который придёт – и все рады.
-Жаль… - говоришь ты. – Жаль. Мы к тебе привыкли.
От души говоришь, ещё бы: оказалось, ты её полюбил с тех пор, как разлюбил.
«Полюбил за то, что разлюбил», - думаешь ты и немножечко жалеешь, что нельзя сказать вслух такую интересную вещицу.
-Нам с Аней и без компании не скучно, но всё-таки приятно, когда зайдёт иногда свой человек, - добавил ты.
Анюта взглянула удивлённо, с тайной благодарностью, и от смущения принялась подкладывать всем на тарелки, дожёвывая кусок сквозь улыбку. Боже мой, каракатица ты моя, вечная любовь.
А Катька сказала:
-Оля, живи лучше у нас!
Оля горько улыбнулась. Потом вы снова пьёте и едите, ты объясняешь Катьке, что крекинг – это перегонка нефти. Берут грязную, жирную нефть, мутную нефть, густую, прикладывают усилия, и получается дорогое, прозрачное горючее вещество.