11 октября. Почему я задыхаюсь, что не даёт мне как следует вздохнуть?! Положили в хирургию, взяли анализы, а об операции молчат. Уже бесполезно? Спросить об этом боюсь: не хочу заставлять его врать мне.
12 октября. Знать, что умираешь самым жалким и беспомощным образом. Всё время помнить об этом, забывать только во сне и, проснувшись, первое же воспоминание: ты умираешь. Каждое утро – возвращение к умиранию. И всё время мысли: прекратить это унизительное покорное ожидание. Есть много вариантов – например: не дышать и всё. Или… в общем, много вариантов, я их подробно продумываю, но лишь поверх надежды, что ни один из них не понадобится, что всё это меня не касается. Всё время трусость: спрятаться – и не найдут. Или хотя бы оттянуть. Как будто отсрочка что-нибудь изменит.
13 октября. Я сказала: «Доктор, потом эту мою тетрадку вы отдайте (а сама ещё не знаю кому. Тайное, мгновенное обольщение: ему. Пусть узнает. Ах, стыд!)… ни в коем случае не отдавайте сыну, а только… только моей матери, если она…»
-Вот и отдадите, когда выпишитесь.
Ну вот и соврал. Сорвался-таки.
А хочешь обмен, доктор: я безжалостно скажу тебе о любви, а ты в отместку, напрямик – о моей смерти. Давай, доктор, а?
«Вот и отдадите, когда выпишитесь». – «Ваши бы слова да Богу в уши, доктор», - и он поспешно перешёл к следующей кровати: обход продолжается.
А вдруг – вот я полюбила – и это спасёт меня? А?
* * *
Было какое-то наводнение, а может, просто шторм среди чёрной ночи. Я брела по пояс в море, вода и небо плотно смыкались позади меня своей темнотой, и в темноту бессильно упирались соломинки береговых огней. Я шла на свет, но остатки шторма – волны – наваливались на меня одна за другой; странные волны: со стороны берега. Я чувствовала: наступаю на утопленников, хотела даже наклониться и поднять одного из-под воды: вдруг это кто-нибудь знакомый. Но вспомнила: темно, не различу. К тому же очень спешно хотелось на берег, к живым.
А они там, далёкие, на берегу, бегают у кромки воды в горе и беспокойстве, каждый разыскивает своих, оставшихся после наводнения.
Я думала об утопленниках: какая нелепость – погибнуть у самого брега. И спешила из темноты к людям и огням, хотя всё ещё была по пояс в воде. Но волны наползали с берега, становились всё круче, кренились и опрокидывались, и я никак не могла сквозь них продраться, и вдруг поняла: ведь эти лжеутихшие волны откатывают меня назад, в море. Я не ближе, а всё дальше, дальше от берега, и люди там на берегу стали совсем крошечными, и темнота готова уже сомкнуться с водой не только позади меня, но и впереди, и мне не справиться.
И вот, вот я уже не думаю об утопленниках: «они», я уже думаю: «мы».
А на берегу отдалившиеся бессильные люди бегают, среди них нет никого, кто ищет меня. И все люди – это «они». А мы – утопленники. А волны, волны…
Такой был сон. Теперь всё ясно. Во сне я уже перешла тот водораздел – мы-они. Теперь надо привыкать к этому наяву.
14 октября. «Ну, Екатерина Ильинична, что же вы это, выздоравливайте скорее, а то некому нас кормить», - с той отрепетированной уверенностью в её выздоровлении, которая обманет только уж очень желающего, говорит главврач, зная прекрасно, что никогда уже Екатерина Ильинична не тронется отсюда по своей воле.
Она повариха, кормила врачей. Наш доктор, она сказала, как-то водил на обеды свою первоклассницу, когда жена была в командировке. …И девочку эту, девочку мне никогда не увидеть. Не узнать мне, что ей досталось из его сокровищ: у него есть один такой поворот головы… если бы можно было его уразуметь, этот поворот, и повторить словами… У него есть ещё такой взгляд: взмах век, но не до вопроса, не выше спокойного внимания. И всё это теперь…
Екатерине Ильиничне два месяца назад сделали операцию (она сказала: язва желудка) и выписали. Теперь она снова здесь и очень быстро иссякает, но старается ничего не понимать. Я вижу по глазам нашего доктора, по торопливости, с какой он покидает её при обходе, как тяжёл ему этот груз.
Умирает она, а он, как бог, дарит ей на оставшиеся дни бессмертие, а смерть её тащит на своей душе. Как альпинист на подъёме, берёт её рюкзак.
Моего брать не надо, я сама. Кажется, он это понимает.
* * *
Тусклая больничная текучесть, немощное передвижение шлёпанцев по коридору, звяканье шприцев в биксах, метастазы боли сквозь тишину всех палат – вот последнее, что предстоит ещё моим ушам.