Он взял мою, отвратительную мне руку (всё тело моё, заболев, стало отвратительно моей душе; смерть: не покидает ли душа ставшее ей противным тело?), посмотрел в мои лопавшиеся от избытка боли глаза и сказал:
-Вы не готовы к тому, о чём просите. А боль – я сейчас что-нибудь придумаю…
-Не надо обезболивать. Раз не могу жизнь своими силами переносить – не надо, уберите её от меня.
Говорю это последним своим отчаянием, а какой-то не задетый смертью остаток успевает ещё раз ненасытно удивиться: прямая чёткость носа, бровей, чёткость взгляда, о Господи, серые глаза, темнота этих светлых глаз и ещё что-то неподдающееся: не одолеть словами.
-Не хочу следующего дня, - горько шепчу я.
-Ну вот, в вас ещё горечь. Люди, изжившие все запасы, говорят совсем не так. Перестаньте. Я сейчас уберу вашу боль – не лекарством, - говорил он, сосредоточившись пальцами на моём животе.
Он вышел и вскоре вернулся. По тому, что он стал делать, я и поняла наконец (примерно) свою болезнь: выход из желудка зажат опухолью, и хоть я не ем и почти не пью, соки жизни моей не освобождаются оттуда, желудок раздуло, он давит на лёгкие, я задыхаюсь.
Он вталкивал резиновую трубку мне в рот, чтобы выпустить через неё из желудка мою муку. Я давилась и кашляла, судорога сжимала горло, слёзы окружили глаза, мы причиняли друг другу страдание – и это было единственное доступное мне взаимодействие с ним.
Он сам вытирал мне губы салфеткой, и мне не было стыдно.
Как если бы я была его ребёнком.
* * *
Меня уже не хватает на удивление.
Наверное, последние часы моя душа, спохватившись, решила провести в этом мире самым прекрасным образом.
22 октября. Он болен. Кто же его лечит? Жена? Кладёт компресс на лоб, несёт из кухни чай с лимоном? Лежит беспомощный, в жару. Взять его на руки и носить, носить по комнате. Как ночами напролёт носила на руках сына, когда болел маленький.
На обход пришёл другой, визгливый, осмотрелся в палате: «Что такое, почему две койки пустые? У нас больных ложить некуда, а здесь!»
Так и сказал: «ложить».
«Лечащий врач не разрешил сюда никого класть», - ответила Оля.
Он сел ко мне на кровать, не глядя взял пульс и фыркал: «Этот ваш красавчик ведёт себя по-барски. Что значит не разрешил? Чем его больные лучше наших? Почему у него условия должны быть лучше, чем у нас?»
Оля не ответила, он встал, так и не взглянув на меня.
Ах уроды! «Красавчик». Самое гнусное, что можно было бы о нём сказать. Не нашлось бы ничего поправить или изменить самому строгому скульптору в его гармонично неправильном лице.
* * *
Бывает: я закрываю глаза и вижу на веках негатив того, на что перед тем не смотрела и о чём даже не думала. Себя, например: белый силуэт на тёмном, лицо повёрнуто к запрокинутой руке. Похоже, душа моя уже некрепко соединена с телом. Она, как во сне, отделяется от меня наполовину, летает надо мной, и я вижу своё полупокинутое тело.
* * *
Любовь – она тихая. Она молчит, потому что когда она есть, становится ясно, что нет ни слова, ни жеста, ни образа, которым можно было бы хоть близко выразить её.
Неужели он не успеет выздороветь до моего конца? Впрочем, какая разница.
23 октября. Со свитой вошёл главврач.
-Так. Действительно, палату надо заполнять. На ваше самоуправство жалуются, - сказал он, и я увидела того, кому он это сказал. Значит, уже не болен. Значит, здоров, Господи.
-Об этом мы поговорим, - ответил он.
Главврач с выученной наизусть добренькой гримасой сел на моей койке и с принуждённым, тоже наизусть, вниманием вопросил: «Ну, как себя чувствуем, Магдалина Юрьевна?» – заглянув перед этим в историю болезни, чтобы назвать меня по имени. Так же и с Екатериной Ильиничной сюсюкал. Хотела я сказать по правилам вежливости «спасибо, неплохо», но подумала: чёрт ли, жить осталось всего ничего, а я буду против души вежливость изображать к его казённому милосердию. Он ещё говорит «милая». Он ведь даже не своим словом откупается – своего такого слова ему и не отпущено, - а приходит на службу, нагребает на язык десяток казённых несчитанных «милая» и раздаёт их, не прикасаясь к своим запасам.
Я отвернулась и молчу.
И вот свита удалилась, а мой доктор задержался на секунду, дотронулся до руки – признательно! – и говорит:
-Ненависть – дорогой материал. Его не надо расходовать по пустякам.
Всё-то он видит.
26 октября. Ещё в 25 лет я пережила чувство вполне прожитой жизни. Как будто села за стол, отведала от всех блюд, утолила первый голод и с сытым равнодушием продолжала есть, спокойная тем, что в любой момент уже не жалко будет оторваться от еды, встать и уйти.