— Плавать на таком корыте, как наше, вместе с помешанным — это ж опасно.
— У него помешательство особое, Лусио, тихое, один пунктик: чтобы не было ветра.
Опять ветер! Я даже приподнялся.
— При чем тут ветер, Монго? Мне уже и Педрито говорил. Но на что она ему — эта тишь да гладь?
— Я же сказал тебе, Лусио, он помешался.
— Неправда! — почти выкрикнул я и тут же поглядел на корму, уверенный, что разбудил Пятого. Увидел я только его ноги, не затененные навесом и залитые светом луны. А когда снова повернулся к Монго, тот смеялся вовсю.
— Не бойся, дурачок. У него помешательство безобидное, и он за него платит. Он и мухи не убьет.
— Но ведь нельзя же проходить мимо… поневоле тревожишься, — проговорил я быстро и понял, что теперь-то уж Монго сумеет объяснить мне то, чего я хочу.
— Ладно, так и быть, отвечу тебе: он вбил себе в голову, будто на дне кто-то есть.
— Кто это есть на дне?
— Конь.
— Конь?
— Да, красный, говорит, конь. Красный, как кораллы.
И Монго расхохотался до того оглушительно, что я поверил: не врет. Внезапно рядом с нами очутился Пятый, и Монго, слегка смутясь, осведомился:
— Что, приятель, не спится?
— Вы заговорили о коне, но про коня — это правда, о нем я бы не позволил себе неправды.
Я осторожно поднялся на ноги — иначе не видно было его лица, только силуэт головы на фоне лунного света, а ведь, наверно, его лицо выражало досаду, хотя голос звучал ровно. Однако нет, лицо его оказалось тоже спокойным, как море. Монго, ни на что не обращая внимания, тихо встал.
— Я никого не обвиняю в неправде, — проговорил он, — только я никогда не стану разыскивать живого коня на морском дне. — И он нырнул в квадратный зев полубака — спать.
— Да, да, — пробормотал Пятый, — он разыскивать не станет, а если и станет, то не найдет.
— Почему? — неожиданно спросил я, будто мне было неизвестно, что нет на свете человека, который бы знал море лучше, чем Монго. Но тут Пятый повернулся так, что луна ярко осветила его лицо.
— Чтобы видеть, надо иметь глаза. «Имеющий глаза, да видит».
— «Да видит»? Видит что?
— То, что нужно глазам, когда они уже понавидались всякой всячины.
Сомнений не оставалось: у него было помешательство — тихое, безопасное для посторонних помешательство…
Монго не соврал, но я — я не люблю зарабатывать на сумасшедших и тратить на них время. Я решил уйти, — однако не успел сделать и двух шагов в сторону кормы, как Пятый окликнул меня:
— Погодите, нельзя же проходить мимо: человек поневоле тревожится за другого человека.
Это были мои слова, и я почувствовал себя так, будто обязан держать за них ответ…
— Допустим, ну и что?
— Вы тревожитесь за меня.
— Ничего я не тревожусь, можете себе хоть всю жизнь смотреть в воду и разглядывать ваше морское дно.
— Да, но вам позарез хочется знать, зачем мне это надо.
— А я уже знаю.
— Что у меня помешательство?
— Да, помешательство.
Пятый заулыбался и, не стерев с губ улыбки, сказал:
— На непонятное всегда стараются навесить ярлык.
— Чего нет, того увидеть нельзя. Кони созданы для земли, они раздувают ноздри, чтобы дышать воздухом, скачут, распустив по ветру гриву, и цокают копытами по камням.
— Они созданы еще и для воображения.
— Что?!
— Чтобы скакать, куда угодно нашей мечте.
— И для этого вы отправили его скакать под водой?
— Я его никуда не отправлял, просто он сам под водой. Я вижу, как он проносится мимо меня, слышу цокот его копыт. В штиль я улавливаю его приближение еще издали: он скачет галопом во весь опор, миг — и передо мной плещет водорослями его грива, и пролетает он сам, красный, как кораллы, как кровь, брызнувшая из жил и не свернувшаяся от соприкосновения с воздухом.
Пятый заметно волновался, а я хотел повернуться и уйти. Однако втайне шевельнулась во мне мысль: до чего же оно прекрасно — видеть, как скачет такой коралловый конь. Пускай это всего лишь слова — тебя уже так и тянет увидеть кораллового коня снова и снова; да, пускай это всего лишь слова взволнованного своим рассказом человека. Конечно, я подавил в себе это чувство, потому что я еще не люблю и того, чтобы меня втягивали в разные споры-разговоры.
— Хорошо, если можно думать о каком-то коне, оттого что не надо думать о хлебе насущном.
— Людям всегда нужен какой-нибудь конь.
— Но хлеб насущный важней, он нужен каждому.
— Конь — тоже каждому.
— Я обойдусь одним хлебом, жизнь-то у нас собачья.
— Когда ты наешься своим хлебом, тебе захочется еще и коня.
Может, я чего-то не понял, но в человеческих мыслях нет-нет да и вспыхнет какой-то проблеск или в словах — искра света, пускай неясного, и все-таки в душе остается огненный след. Да… и, однако же, для меня это было куда трудней, чем лежать целыми днями ничком, высматривая лангустов. Ничего больше не сказав, я поспешил уйти и даже не оглянулся, чтобы Пятый, чего доброго, снова меня не окликнул.
День, как обычно, начался рассветом над островком Эль-Кайуэло, ветер донес оттуда крики диких уток. Я подгадал так, чтобы оказаться с Монго наедине, и, прежде чем сесть в шлюпку с Педрито, шепнул, не дожидаясь, что ответит старшой:
— О моей доле не думай, у него я не возьму ни гроша.
И мы принялись за дело, на которое ухлопывали жизнь: прозрачная вода, сачок, дно, колышущиеся водоросли. Тут я впервые рассмеялся.
— А что, — обернулся я к Педрито, — а что, если бы я поймал в сачок кораллового коня?
Он посмотрел на меня наивными голубыми глазами, ответа в них не было, но слова его заставили меня вздрогнуть.
— Осторожно, Лусио, от этого солнца слишком жжет голову.
«Не от солнца, а от этого помешанного», — подумал я, но промолчал, и мне почему-то сделалось чуть-чуть грустно.
Прошло три дня, похожих на все остальные, и наш Пятый, как прежде, ничего не говорил, мало ел и много смотрел в воду, перегнувшись за борт, и не обращал внимания на шпильки Висенте, который начал с подхихикивания, а кончил тем, что высказался:
— Эй, приятель! С северной стороны водорослей побольше, видать, твой конек их хорошо унавозил.
Я посчитал, что сказано это не от жестокости, а по глупости. Раньше я всегда смеялся шуткам Висенте, но в этот раз слова его были убоги и так бледны рядом с красным конем, который там, на Дне, мчится себе по воле, разметав гриву, гремя копытами по морским камням. Выходка Висенте неприятно кольнула меня, и оттого на другой день вечером я снова подошел к Пятому, хоть и решил не поддаваться.
— Ладно, пускай он живет там взаправду, пускай скачет во весь опор по морскому дну, — вам-то с этого что? Какая от него польза?
— Та, чтобы проноситься на всем скаку, ослеплять своим видом, а может, и вовсе безо всякой пользы.
— И ради этого вы мучаетесь целые дни — целые дни! — только чтобы увидеть, как он проскачет мимо вас и потом пропадет?
— Все новое добывается в муках, все неизведанное, чем мы хотим овладеть, требует жертв.
— Чепуха, ваш конь никогда не покажется, его нет, никто его не видел.
— Видел — я. И опять увижу.
Я собрался было возразить, но посмотрел ему в глаза и не смог проронить ни звука. Убежденность придавала его взгляду такую силу, в осанке было столько благородства, что у меня не хватило духу его опровергать. Я оторвал глаза от лица Пятого и стал через его плечо смотреть на пролетавшего совсем близко пеликана; пеликан вдруг сложил крылья и шлепнулся в воду.
Пятый опустил мне на плечо мягкую руку:
— Вы тоже его увидите, подойдите ко мне после обеда.
Я стряхнул его руку — до того разозлили меня эти слова. Голову мне больше не жгло, а если бы и жгло, то лишь от солнца, — так ведь на то оно и солнце, чтобы жечь. Однако ему — кто дал ему право морочить меня выдумками насчет того или этого света, какими-то дурацкими видениями!
— С меня хватит лангустов. Больше мне ничего не надо.