— Ну что ж, в дождь он тебе пригодится.
— Конечно, вода стекает по раковине, и внутрь не попадает ни капли. Только вот беда: целыми днями придется сидеть взаперти. Страшный грипп гуляет вокруг.
— А звуки внутрь хорошо проникают?
— Прекрасно. Мы это учитываем при постройке домов.
— Вот беда-то! Это же очень опасно!
— Опасно?
— Тебя разорвет, милая.
— Как так? Что вы говорите?
— Музыка, моя дорогая, музыка — это не что иное, как повторение звуков высокой частоты.
— Частоты?
— Конечно. А твой дом-раковина — настоящий лабиринт, где увеличивается частота высоких звуков.
— Звуков?
— Ну, а она все надрывается. На минуту и то не умолкнет, знай себе поет да поет.
— Цикада, сеньор?
— Конечно цикада. Так она всех нас переморит. Ты даже из дома не выберешься, чтобы хоть умереть на солнце. Никто про тебя не узнает, так и останешься лежать внутри, холодная, оледенелая.
И бедная улитка, совсем испугавшись, хлопнула дверью, запираясь в раковине, а злодей-жук потихоньку улыбался, представляя себе, как на робкий народец подействует разлитая им отрава.
И такого страху нагнал он на жителей селения, что вскоре они совсем перестали слушать цикаду.
Однажды утром, решив, что пришел час свершить задуманное, сеньор алькальд в сопровождении четырех червяков вооруженной охраны появился у ее дома.
— Именем закона, ты арестована, красавица.
— Какого закона? — спросила цикада.
— Именем акустического закона, — торжественно произнес алькальд, разворачивая бумагу с множеством штемпелей и печатей.
Вряд ли стоит объяснять, что вечером того дня да и в последующие вечера темными оставались окна в домике юной цикады.
Так прошла зима. Маленькие жители селения больше не слышали песен, и не раз чья-нибудь тяжелая рука больно шлепала ребятишек, которые, не понимая, за что их так жестоко наказывают, плакали навзрыд. Снова наступила весна, и вот однажды вечером, темным дождливым вечером, в селении случилось такое, о чем никто и подумать не мог. Вдруг страшный хохот, от которого обрушилось три дома, сотряс воздух и само небо.
— Ха! Ха! Ха! Вот она я!
На вершине горы, в расщелине которой лепилось селение, показалась голова огромной жабы, будто плетью щелкавшей огромным языком.
— А ну, живо сдавайтесь все!
Обитатели селения даже сдвинуться с места не могли от ужаса, но потом собрался комитет и принялся размахивать белым лепестком. Во главе комитета, дрожа с головы до зазубренных лап, стоял алькальд.
— Сеньора, чем мы можем служить вашему превосходительству?
— Разнообразной и вкусной едой.
— Но нас не так уж много, ваше превосходительство, на полтарелки и то не хватит. — И, едва живой от страха, алькальд низко поклонился жабе.
Только пчелы не задрожали, потому что они много работают и знают, что такое борьба. Вперед выступила одна пчелка, бесстрашно крикнув:
— Послушай, ты, жаба! Ты влезла на гору, где стоит свободное селение.
— Вот еще, подумаешь, какое дело, — возразила жаба, немного помолчав.
— Думай не думай, а злые дела недолго живут.
— Ну, это мы еще посмотрим. — И жаба угрожающе двинулась вперед.
Но маленькие обитатели селения попрятались в норки, и жаба осталась ни с чем. Тогда, совсем раздувшись от злости, она заревела:
— Даю вам два часа на размышление! Или сдавайтесь, или я сотру вас с лица земли!
И вот часы принялись отсчитывать минуты и секунды. Наступил долгий, разукрашенный яркими красками вечер, который, казалось, станет последним для обитателей горного селения; стемнело, на небе зажглись звезды.
— Мы должны как можно скорее что-нибудь предпринять, — нервно суетился алькальд, пока наконец пчела не дала ему отпор:
— Ну уж вы-то ничего не должны предпринимать.
— Я ваш алькальд!
— Вы были алькальдом, — отрезала пчела, — но с тех пор, как вы назвали превосходительством эту скотину, вы уже не алькальд.
— Правильно, правильно! — проверещали сверчки.
Алькальд опустил голову, и все сразу увидели, что цилиндр ему велик, а жезл короток.
— Мы должны бороться, — продолжала пчела. — У кого есть план или какая-нибудь мысль?
Большая черная муравьиха выползла вперед и произнесла:
— Братья, чудовище влезло на гору, но за спиной у него ущелье. Если подкопать землю сзади, жаба свалится в пропасть.
— Браво! Чудесно! Лучше не придумаешь! — закричали все.
Но пчела, поразмыслив, сказала:
— Нет, это невозможно: жаба увидит, как мы огибаем гору.
— Пожалуй, правда, — согласилась муравьиха, а рыжий муравей вытер платком холодный пот со лба.
— Так что же нам делать? — прошептал юный сверчок; он был еще совсем белый, потому что жил под камнем.
Серьезный вопрос — как одержать верх над чудовищем, если оно само не упадет вниз.
Воцарилось долгое молчание. Но вдруг все увидели, что светлячок снова зажег свой фонарик. Маленький народец в надежде обернулся к нему.
— Братья, а цикада! — воскликнул светлячок.
— Что?
— Да ее музыка, которая делает добрее сердце друга и парализует волю врага!
— Такого зверя — вряд ли, — заметила бабочка.
И все же светлячок, который обычно сначала хорошенько думал, а уж потом зажигал фонарик, не сдавался:
— Нам ведь нужно, чтобы чудовище только чуть-чуть задремало, лишь немного сомкнуло веки, и тогда мы сможем перебраться на ту сторону горы и подкопать ее.
— Вот это вполне возможно, — согласилась пчелка и радостно спросила: — А где кума цикада?
Но о цикаде давно уже все забыли. Тогда алькальд сунул руку в карман черного пиджака и, дрожа, вытащил ключ от тюрьмы.
— Вот до чего ты дошел, даже в тюрьму ее посадил! — воскликнула пчела и, вырвав у жука ключ, полетела к тюрьме.
Она открыла дверь камеры и увидела, что цикада сидит за столом и что-то пишет на нотной бумаге.
— Если ты пишешь завещание, сестрица, то забудь о нем!
— Завещание? Кто сказал такую глупость? Я пишу песню, когда-нибудь ее споют.
Растроганная пчелка уронила слезу, но тут же взяла себя в руки, потому что сейчас было не до слез.
— Сестра, сегодня, как никогда, нам нужна твоя музыка. Хочешь помочь нам спасти наш народ?
— Пойдем, — просто ответила цикада и взяла скрипку.
На небе уже занималась утренняя заря, когда цикада вошла в свой дом и почти под самым носом у жабы настежь распахнула окна. А внизу рыжие и черные муравьи, сверчки, бабочки и улитки, словно солдаты построившись в ряды, ждали ее песни.
И вот из окон дома полилась прекрасная музыка, уносившаяся к небу. В ней звучала сила народа, единая боль всех за одного и одного за всех.
Огромная жаба издевательски улыбнулась, но потом мало-помалу что-то стало сковывать ее тело, а веки опустились, словно тяжелый складчатый занавес. И тогда все вышли из засады, обогнули гору и быстро, дружно принялись копать землю, пока кто-то не крикнул: «Назад!» Земля поползла вниз, и жаба покатилась в пропасть навстречу смерти.
С тех пор нет дня, когда бы народ не пел во время работы, и нет вечера, когда бы не танцевали под звуки песен.
Давно уже умерла юная цикада, но в самой середине площади ей воздвигнут памятник. Она стоит, склонившись над скрипкой, и поет бессмертные песни своего народа.
1962.
Вторая смерть Кота
(Перевод Э. Брагинской)
Роблес сидел на корме, резко откинувшись назад, и смотрел, как занимается утро. Кончиками пальцев правой руки он придерживал лесу, а левой, согнутой в локте, опирался о банку. Желтый шар солнца медленно всплывал на краю моря. Роблесу это привычно. Он мог не глядя сказать, что за его спиной еще не погасла россыпь ночных огней Кохимара. Роблес знал все наизусть, ведь прошло ни много ни мало тридцать лет с того дня, когда он, двенадцатилетний мальчишка, в первый раз выбирал из воды самодельный якорь, а старый Креспо с кормы следил за ним и скверно ругался.