Скоро люди и смотреть в сторону Пепе не стали, а один отец даже выволок своего сына из кружка босоногих мальчишек, чтобы тот не слушал россказней пустомели, который забросил настоящее ремесло.
Но Пепе не сдавался и, затаившись, все ждал подходящего случая, когда можно будет блеснуть какой-нибудь байкой и снова вернуть расположение земляков.
Ждать ему пришлось недолго, да это и немудрено: люди каждый вечер собирались в местном кабачке и — стаканчик за стаканчиком — веселились вовсю, а заодно и разбирали всех по косточкам.
— Говорят, Ромелия, жена Эпифанио… того. Толком, правда, никто ничего не говорит…
Пепе хорошо ее знал.
Славная была женщина. С утра до вечера, бывало, стирает в канале, и все молчком, а когда муж напивался в стельку, то и за костром приглядывала. И чистюля, каких поискать, с детства такая. Волосы аккуратно на пробор расчесаны, и всегда от них душистой травкой пахнет.
— Уж небось кого-нибудь завлекла своими косами.
Лесмес помалкивал и только слушал. Сидел он в сторонке, в самом конце стола, и все заглядывал людям в лицо, чтобы они обратили на него внимание. Он бы не растерялся, нашел бы, что ввернуть! Так и шарил взглядом, мечтал — пусть бы хоть кто-нибудь посмотрел на него, спросил бы. А никто его не замечал.
— Ну, говори, кто слышал? Неужто ни один не знает про эту курочку?
Пепе так и впился глазами в сидящих, но они не откликнулись, потому что и в самом деле не знали. Да и что сказать про женщину, которая от зари до зари работает на ранчо, как каторжная? Уж это-то Пепе Лесмесу было хорошо известно. Он не раз спрашивал себя, за что Ромелии выпало такое наказание в жизни и почему она ходит будто в воду опущенная, словечка не вымолвит. И ведь лицом пригожа: лоб высокий, чистый, а не подыщет себе мужа получше, который бы ей руки целовал и не посмотрел бы, что они загрубелые да натруженные. Вот было бы справедливо, и даже тот самый голубок, что летает высоко в небе, с радостью сказал бы господу: «Живет на земле одна женщина, Ромелией кличут. Она завела себе нового мужа взамен прежнего». И бог ответил бы: «Она того заслуживает, и святой Петр благословит ее». Иначе какой же это бог, ежели он так не рассудит, думал Пепе Лесмес. А голоса вокруг меж тем не умолкали, и он все еще отчаянно старался перехватить чей-нибудь взгляд.
— Дыма без огня не бывает! Неужели так никто ничего и не видел?
Это уже Роман спрашивал. Тот самый Роман, что громко смеялся, выставляя напоказ белые креп кие зубы. И тут, на беду, Роман случайно, а может, и не совсем случайно, остановил глаза на Пепе. Тот прямо подскочил, язык у него и развязался, хотя должен был, ох как должен был Пепе держать его за зубами:
— Я видел! Я, Пепе Лесмес, ее видел!
А теперь я прерву рассказ на минуту, потому как не во всем сразу разберешься. Нет, долго ходить вокруг да около я не стану, одно только скажу, и тот, кто поднатужится, меня поймет: справедливость умом постигается. Вот, к примеру, хотите вы узнать, справедливо ли поступил тот или иной человек, и принимаетесь размышлять, взвешивать да сравнивать. Но для этого надо ясную голову иметь и не горячиться. И не дай вам бог смалодушничать, побояться другим наперекор пойти или же стать той птицей синсонте, которая поет не просто так, а чтобы ее другие услыхали. Вот с Пепе Лесмесом это и приключилось. Пятеро угольщиков повернулись к нему в ожидании, и Пепе почувствовал, будто сам черт его за язык тянет.
— Видал я ее на большом канале, под тамариндовым деревом, когда луна на ущербе была…
— Ничего себе, точное времечко указал!
— Она сказала, будто за водой идет, но меня не проведешь: за огоньком она пробиралась, чтобы душу отогреть.
Все захохотали, да так, что чуть крыша не обвалилась. Тут-то Пепе Лесмес и сел на своего конька и замолотил языком, точно парой весел.
— Не раз и не два я ее там видел. Это уж как водится: угли быстро прогорают, а золой не согреешься!
— Налейте-ка ему стаканчик пополнее и пусть выкладывает все как на духу!
И Пепе выложил. Он своего добился, заворожил словами людей, которые смеялись не хуже босоногих ребятишек. Скверно было не только то, что он распустил свой длинный язык, а то, с какими вывертами все преподносил. Нанизывал слово на слово, да самого иные воспоминания одолевали, одно другого тягостней… Ну, к примеру, однажды Ромелия три дня просидела дома голодная, ее пьяница муж уехал в поселок и ухнул там все денежки, что за уголь выручил. И Ромелия никуда не отлучалась три эти дня, никого ни о чем не попросила, да и к ней никто не наведывался.
— А что же за петушок такой, к которому наша курочка под тамаринд бегает?
— Есть один, даром что без крыльев и не кукарекает.
С того самого вечера снова стали люди привечать Пепе Лесмеса. Даже Роман и тот частенько подъезжал в лодке к самому ранчо Пепе и заходил к нему поболтать о том о сем, узнать новости: например, правда ли, что Исабелита сбежала от старика Фернандеса. А Пепе и рад стараться. Теперь, когда у него прогорал костер, люди не слишком злословили и даже оправдывали его, говорили, что Пепе не такой уж дурачок, каким кажется.
Но однажды разнеслась по округе весть, и на этот раз не Пепе Лесмес принес ее, и не кто другой — сама на голову свалилась, прогремела, точно гром среди ясного неба:
— Вчера вечером Ромелия руки на себя наложила!
Не хотел Пепе Лесмес верить. Слушал, что люди говорят, и молчал, опустив глаза в землю. Но пришлось ему их поднять, когда в полдень проплыли мимо его ранчо лодки, и в одной из них, той, что тащили на буксире, увидел он недвижное тело, едва прикрытое пустыми мешками. С той поры исчез из наших мест Пепе Лесмес — как сквозь землю провалился. Одни говорили, что видели его в Орьенте, другие — что он в Санта-Лусия подался, в Пинар-дель-Рио. Не обошлось и без небылиц. Нашелся один пустомеля, молодой, да ранний, который плел, будто по ночам, когда луна на ущербе, появляется возле того самого тамаринда приземистая фигура — вылитый Пепе Лесмес. Вот только вел себя этот человек странновато для Пепе — обернувшись лицом к каналу, он молился и не отрывал глаз от воды, словно ждал: вот-вот появится оттуда женщина и заживет по-новому, как не привелось ей жить. Я в эти байки, понятно, не верю и снова скажу: нельзя всерьез принимать всяких поэтов и птиц синсонте, которые поют не просто так, а чтобы их слушали.
1964.
Чтобы вырасти…
(Перевод В. Капанадзе)
Ему шел шестой год, и волосы у него были так коротко острижены, что даже ветер не мог их растрепать.
Вся эта история вышла не то из-за воробьев, которых в городе было видимо-невидимо, не то из-за ласточек, стремительно носившихся в небе. Наверное, утром малыш, не достававший матери и до пояса, долго плакал и не отпускал ее, вцепившись в юбку, пока не упросил взять его с собой. Он только разок прокатится по городу на автобусе и будет пересчитывать своих любимых воробушков на остановках, там, где растут большие деревья. И вот теперь он гордо восседал у окна и смотрел, как мимо проносятся деревья, или, может, любовался высоким белым облаком с четкими, подсвеченными солнцем краями.
Конечно, мать уже давно сошла, и он это знал. Наскоро поцеловав его, чтобы не задерживать автобус, она сказала «до свиданья» и выскочила на повороте, у фламбояна, — там, где всегда выходила.
Но с мальчиком был еще отец, он стоял в проходе, стиснутый со всех сторон людьми, которым тоже не досталось свободного места. Сын воспринимал его прежде всего как строгий голос, безоговорочно решавший в доме, что можно и чего нельзя делать. А еще отец был для мальчика парой сильных коротких рук, они вдруг хватали его и подбрасывали высоко вверх.
И в то же время отец был всего-навсего коренастым коротышкой, который держался за поручень сиденья, потому что до верхнего поручня мог дотянуться лишь с трудом. Вдобавок лицо у него было такое бесцветное, словно его помыли в стиральном порошке, и такое гладковыбритое, что казалось вообще безволосым. Глаза две крохотные бусинки; светлая в голубую полоску рубашка, расстегнутая до третьей пуговицы, обнажала седоватые волосы на груди, где болтался образок пресвятой девы из Эль-Кобре.