Положив плоды на ладонь пожелтевшей руки, он тут же сунул их в рот.
Люди смотрели, как ходят у него желваки на скулах, и никто из них не представлял себе, в какие глубины проникает эта чудовищно кислая свежесть.
Зона боевых действий простерлась на несколько лиг вокруг, но люди неизбежно возвращались к дереву, и тогда капитан снова повторял:
— Хуан, взгляни-ка, нет ли там плодов.
— Есть, капитан.
Их всегда было не более трех. И каждые четыре-пять дней он получал спелые, красные плоды, похожие на листья такого же цвета.
Сок плодов приносил некоторое облегчение, давая маленькую передышку. Он уже не мог обходиться без этого дерева, но однажды вечером, внимательнее приглядевшись к нему, увидел, что корнями его оплетены камни: корни искали среди скалистых расщелин, по которым скользили ящерицы со скрюченными хвостами, не столько прочного грунта, сколько живительного сока.
— Здесь бывают когда-нибудь дожди, Хуан?
— Очень редко. Горы преграждают им путь, капитан.
«Дерево может высохнуть», — мелькнуло у него в голове, но он тут же подумал о деле, которое привело его сюда. Капитан, как и все остальные, был охвачен одним стремлением: поскорее занимать города и свергнуть правительство. А когда это произойдет — неизвестно. Кто сумеет предсказать, когда завершится дело, начатое людьми? Власть может оказаться у них в руках так же неожиданно, как плод.
Дерево же могло засохнуть у него на глазах. Притом в любой день.
С этой минуты человек не отрывал глаз от неба, словно выискивал самолет.
— Вон облако, Хуан.
— Оно пройдет мимо, капитан.
— Значит, здесь не будет дождя?
— Это земля ящериц. Разве вы не знаете, какие глаза у Чичо, капитан? Он из здешних мест. Такого человека способны породить только ящерицы, да и ему и им не хватает воды.
Это имя, связанное с боевой операцией, которая длилась вот уже пятнадцать дней, напомнило о деле, ради которого они были здесь. Чичо — мулат, ростом в шесть футов. На его счету десять убитых, и, что самое страшное, — один из них ребенок. Почти все убиты ударом мачете. Теперь Чичо бежит от смерти, к которой его приговорили в горах.
— Тут пойдет дождь, когда мы закопаем Чичо в землю. Тогда она смягчится, и он уйдет глубже, чем все мертвецы на свете, капитан.
Теперь их задача — схватить Чичо, но капитан думает еще и о другом: «Неужели дождь не напоит камни, ящериц, дерево? И все же, если это лучше для дела, пусть будет так».
Семь дней прошло, прежде чем им удалось схватить Чичо, с мачете в руках, когда тот совершил новое убийство.
Его расстреляли на месте.
И тогда Хуан спросил:
— Разве мы не закопаем его здесь, капитан?
— Тащи.
— Разве мы не выроем для него яму здесь?
— Тащи.
И Хуан подчинился. Они шли весь день, только приступ лихорадки прервал их путь на некоторое время. Человек был одержим одной мыслью, она придавала ему силы, поддерживала его, заставляла идти до тех пор, пока они не достигли того места, где небывало дождей — только дерево и ящерицы под солнцем.
— Мы зароем его вот тут, под самыми корнями, Хуан.
И Хуан выполнил волю капитана, но рыл яму, сожалея о том, что не решится открыть ему правду: «Капитан, я же говорил это просто так, никакая вода не пойдет за мертвым».
А человек думал о своем. Он уже видел, как корни впитывают соки мертвеца, и соки эти, поднимаясь к цветам и плодам, утоляют жажду дерева, замученного засухой.
Комар сделал свое дело, человек — свое.
1967.
Затянувшаяся прогулка
(Перевод В. Капанадзе)
Конечно, хорошего в этом мало. Есть вещи, которые уже сами по себе неприятны и, как говорится, достойны осуждения. Вот, скажем, разве годится ни с того ни с сего пускать в ход кулаки? А слоняться целыми днями по улице с идиотским видом, словно у тебя другого занятия нет или ты и впрямь не в себе? Таких ведь тоже хватает.
Так-то оно так, да только не стоит всех одной меркой мерить, в жизни всякое случается. Взять, к примеру, хотя бы историю с Муньосом — нет, не с тем Муньосом, у которого попугаи, а с тем, что на железной дороге служил, при конторе. Он еще гипнозом занимался.
Из-за гипноза все и вышло. Муньос еще молодой был, когда им увлекся. И что вы думаете, только стал он этот гипноз по книжке изучать, как вдруг обнаружил — взгляд его обладает удивительной силой. «А ведь если я взгляну на себя в зеркало, мне конец», — пришло ему в голову, и с тех пор он обходил все зеркала стороной.
В свободное время Муньос упражнял свой взгляд на домашней скотине и постепенно загипнотизировал всех кур и даже упрямого соседского мула, который что ни день появлялся у дома Муньоса и нахально объедал посаженные им вдоль ограды кусты.
Стоило однажды Муньосу уставиться на мула, тот сразу словно одурел и как держал зеленую ветку в зубах, так с ней и застыл. Муньос еще больше напрягся и мысленно скомандовал: «А ну-ка проваливай к чертовой бабушке! Прочь!» Мул покорно повернулся, и больше его никто не видел. Приведенный случай показывает, как далеко ушел Муньос — а с его помощью и мул — в этом деле.
И все же один раз он не сдержался и допустил оплошность, от которой сам себя предостерегал. Произошло это в тот день, когда Муньос собирался зайти в прачечную к Ньико — сказать, чтобы тот забрал у него белье в стирку. Перед выходом из дома Муньос, забывшись, посмотрел на себя в зеркало, и одного взгляда оказалось достаточно: в то же мгновение он потерял над собой власть, превратившись в беспомощного идиота, и с тех пор жил словно во сне.
На людей он теперь и глаза поднять не смел, только ждал от них какого-нибудь приказа, но так и не дождался: чтобы ему приказать, надо было владеть гипнозом, а таких у нас в городке больше не водилось. Вот бедняга и стал кем-то вроде большого несмышленого ребенка, которого без присмотра не оставишь. Даже гулять его поначалу приходилось выводить.
Все заботы легли, разумеется, на плечи незамужних сестер Муньоса, и скоро они взвыли, потому что ухаживать за таким братцем было не только хлопотно, но и накладно.
Поскольку Муньос сделался ни к чему не пригоден, его, естественно, сразу уволили с железной дороги, и хотя сестры хлопотали от его имени о пенсии, ссылаясь на то, что учебник по гипнозу, явившийся причиной всех бед, их брат раздобыл на работе, им отказали: во-первых, проситель не достиг пенсионного возраста, а во-вторых, не был настолько уж немощен. Так вот и сел Муньос на шею своим сестрицам, которые жили тем, что обшивали всю округу.
Впоследствии, ценой больших усилий, им кое-как удалось выдрессировать Муньоса, чтобы он мог, не сходя с тротуара, совершать самостоятельные прогулки от решетки их сада до парка Либертад и обратно. Парк этот находился всего в шести кварталах от дома, и туда вела прямая дорога.
Только в эти короткие промежутки, пока Муньос гулял, сестры и могли заниматься шитьем, стряпать, убирать дом, стирать, приводить себя в порядок по вечерам. Правда, вначале он возвращался слишком быстро — ведь до парка было рукой подать, и тогда сестры, стремясь выкроить побольше свободного времени, стали отправлять брата назад, как только он показывался в дверях. Они приспособились исполнять эту обязанность по очереди, и дело пошло. Стоя у решетки сада, одна из сестер ласково клала ему па плечи руки, легонько поворачивала в обратную сторону, и Муньос шел назад как ни в чем не бывало.
Так продолжалось три года, три долгих года. Много воды утекло за это время. Люди постепенно перестали удивляться Муньосу и даже научились извлекать выгоду из его прогулок. В первую очередь это относилось к влюбленным из окрестных кварталов, которым родители не разрешали встречаться. Кто-нибудь из них останавливал Муньоса и, пока тот, как заводная кукла, вышагивал на месте, прикреплял ему к спине любовную записку, потом отпускал. Муньос невозмутимо продолжал свой путь, а впереди его уже поджидал тот или та, кому было адресовано послание. Так что любой человек, каким бы никчемным он ни казался, может принести пользу.