-Встаньте, гражданочка, - непривычно смягчившимся голосом произнес он и попытался поднять Оксану с колен. Но та, сопротивляясь, продолжала рыдающе выкрикивать свои мольбы. И все же, понемногу она успокоилась, и Столярову удалось усадить ее на диван.
-Вы поймите меня, гражданочка, не могу я позволить вам увидеться с ним. Закон мне это не позволяет.
Но увидев, как вдруг резко окаменело ее лицо, он внезапно решился:
-Хорошо, я дам вам встречу, но на пять минут, не больше. В моем присутствии. Согласны?
Оксана утвердительно кивнула в ответ и Столяров нажал кнопку на столе. Почти сразу же в кабинет вошел секретарь.
-Арестованного Коваля ко мне. – Отрывисто бросил Столяров, секретарь молча кивнул и бесшумно исчез за дверью. Минуты медленно стекали в вечность, два человека, разделенные столом, были бесконечно далеки друг от друга, и потому молчание было, вероятно, единственным, что как-то объединяло их тут.
Вскоре в коридоре раздались шаги и Оксана встрепенулась, сердце забилось сильнее и она, было, привстала, но под пристальным взглядом Столярова снова присела. Лишь руки ее сжались в кулаки, побелев на какой-то миг костяшками пальцев. Дверь распахнулась, и на пороге появилась фигура конвойного, он кратко доложил о приводе арестованного, сделал шаг назад, и почти сразу же шаркающими шагами в проем вошла бесплотная тень человека. Оксана даже не сразу узнала в этом отражении своего Петра, настолько поникшим и безучастным он был сейчас, что совершенно не вязалось с тем сильным, жизнерадостным, полным энергии человеком, которого она знала и любила. Она невольно встала и, не смотря на запрещающий жест Столярова, сделала пару шагов навстречу и внезапно остановилась. Петр же стоял совершенно
неподвижно, и молча смотрел в пол.
-Петро, - прошептала Оксана. – Это я, взглянь на меня.
Петр медленно поднял глаза и пристально посмотрел на нее глазами смертельно уставшего человека, и словно совсем не узнавая ее.
-Петро, ну погляди же на меня, ведь это же я! Ну что же ты молчишь?
-Что молчу? – наконец произнес Петр, - А ты вот у гражданина начальника спроси, я теперь только с ихними следователями говорить право имею, не более…
Оксане показалось, что эти слова не просто сорвались с его губ, нет, они как камни сорвались вниз, вмиг придавив что-то в ее душе.
-Как же это так, Петро, что же теперь будет с тобой, с нами, с детьми? Ну что же ты молчишь, скажи что-нибудь!
-Что я тебе могу сказать? Нет меня более на этом свете.
-Нет! Не говори так!
-Привыкай к этому. И уезжай с детьми с села, подальше уезжай, за Урал или в Сибирь, жизни тебе теперь не будет из-за меня.
Он бросился к Оксане и крепко обнял ее. Столяров тут же нажал кнопку, в комнату вбежал конвойный и начал оттаскивать Петра от Оксаны. Тот почти не сопротивлялся, лишь Оксана смертельной хваткой держала его, и все же, под натиском Столярова и конвойного, пальцы разжались, и она повалилась на пол, где ее накрыло блаженство небытия, в котором растворились последние слова Петра.
Очнулась она от того, что кто-то бил ее по щекам. Открыв глаза, она увидела перед собой лицо Столярова, который пытался привести ее в чувство.
-Ну что, очнулись, гражданочка?
Оксана медленно приподнялась и взглянула в лицо Столярова, пристально всматриваясь в него, словно пытаясь запомнить его на всю жизнь. Тот выдержал ее полный невыносимой боли взгляд и, словно преодолевая что-то в себе, сказал:
-Вам и вправду лучше уехать отсюда, поверьте мне.
После чего повернулся к столу, черкнул что-то на листке бумаги и протянул ей пропуск.
-А теперь идите, мне надо работать. Да и вас дети дома ждут.
От этих слов Оксану дернуло словно током, она хотела выпалить ему в лицо, что он убийца, что он не достоин жить на этом свете, но из горла, перехваченного спазмами, вылетели лишь шепелявые, но от того еще более испугавшие ее звуки. В ушах вдруг отчетливо прозвучали прощальные слова Петра – в том, что эти слова прощальные, Оксана уже не сомневалась – и она бросилась бежать из этого ставшего ненавистным кабинета, наружу, но даже вырвавшись на улицу она не могла почувствовать облегчения, лишь одна мысль мучила ее, заставляя бежать как можно дальше от этого дома. Лишь по прошествии какого-то времени, она обессилено схватилась за угол дома и завыла, словно раненная навылет волчица. Проходившие мимо люди боязливо проходили мимо, пряча глаза и явно сторонясь. Наконец, выплакав небу свою боль, Оксана, вмиг постаревшими шагами, двинулась в сторону села. Вечереющее небо хмурилось серыми глыбами облаков, и сама природа, как ей казалось, печально и траурно показывала ей путь. Она не помнила, как добралась до дома, как упала замертво на кровать и словно окаменела от горя. А дети, каким-то шестым чувством почуяв недоброе, молча лежали на печи, долго ворочались с боку на бок, изредка погружаясь в дрему, но так и не смогли уснуть до самого утра.
***
-Ну, наконец-то. А то мы совсем тебя заждались. Могли бы и без тебя начать. А это не по-нашенски, сам понимаешь. – и при этих словах Дмитрий, представитель местной рады, крепко обнял вышедшего из вагона Федора.
-А ведь в батьку своего удался, наш человек вырос! – с удовольствием констатировал Дмитрий.
Федор молчал, так как совершенно не знал, как себя вести. Во-первых, Дмитрий был ему совершенно не знаком, хотя и доводился ему какой-то родней. А во-вторых, получив приглашение на открытие памятника жертвам политических репрессий на его исторической родине, он долго колебался, так как сама историческая родина была связана только со смутными воспоминаниями далекого детства, когда рядом еще были и мать и отец. И хотя он всю жизнь внутри него жила подсознательная ненависть к тем, кто убил его отца, отчего-то ему совсем не хотелось ехать. Может быть, даже и оттого, что близкие родственники проклятого энкавэдешника Столярова жили совсем рядом и ему совсем не хотелось видеть их, пусть всего лишь косвенно, но все же виноватых в том, что произошло осенью 37-го года. И если бы не настойчивость жены, то он, скорее всего, так бы и не собрался. И теперь, стоя на мерзлом перроне, он так и не мог понять, стоило приезжать или нет.
-Ну что ты молчишь, Федор Петрович? Или устал с дороги? Ничего, сейчас приедем домой, выпьем горилочки, закусим, помянем наших родственников, треклятыми коммуняками замученных…
Дмитрий не договорил, подхватил чемодан и направился к выходу с перрона. Федор пошел вслед за ним, все так же молча, и также молча сел в машину. Но Дмитрий словно и не замечал этого. Всю дорогу он рассказывал Федору, как они почти всем селом собирали пожертвования на памятник, как им помогали ветераны из УНСО, о трудностях поиска родственников погибших земляков. Федор слушал в пол-уха, вежливо кивал в ответ, когда Дмитрий оборачивался к нему, чтобы особенно подчеркнуть важность рассказываемого, однако, всеми мыслями он был в прошлом. И чем ближе они подъезжали к селу, тем острее становились воспоминания, и теперь он уже понимал, что не приехать сюда он просто не мог. И вообще, ему следовало приехать сюда еще раньше, а не ждать официального приглашения. То, что лежало нетронутым и спящим внутри его памяти, вдруг вспыхнуло и заиграло яркими красками, и прежде чем за поворотом показывалось дерево или дом, он уже знал, что там будет. А когда за очередным поворотом показался его дом, он судорожно вздохнул и враз осевшим голосом попросил Дмитрия остановиться. Тот понимающе кивнул и подъехал к самому крыльцу. Федор вышел из машины, и слегка запинающимися шагами подошел к плетню и погладил его. В ушах раздался голос отца, зазвенел смех матери, и будучи не в силах сдержаться, Федор опустился на колени и заплакал.
Постепенно он успокоился, вытер глаза и сел в машине. На душе стало намного легче, и он впервые за этот день виновато улыбнулся:
-Вот ведь оно как бывает…
-Понимаю, - откликнулся Дмитрий. - Как-никак, а это твой дом.