-Ладно, отец Александр, иди. Все равно энти дела уже решенные, губком утвердил, а решения власти я выполнять должон, поскольку ею на этот пост поставлен. Священник хотел было что-то возразить, но взглянув на злое, упрямое лицо Пашки, молча развернулся и горестно взмахнув руками, отправился к своему домику. Его фигура выражала немой укор всему происходящему, и Пашка вдруг разозлился и на него, и на себя, и на стоящих вокруг людей. Не зная, как быть, он закричал вслед:
-Иди, иди! А вздумаешь ишо агитировать противу народной власти, ей-Богу отвезу в местную Чеку, пущай они там с тобой валандаются. Собравшаяся было толпа быстро рассосалась и вскоре возле телеги, где вповалку лежали снятые в церкви оклады, и некоторые другие вещи, остались только четыре человека, включая Пашку.
-Ну, давайте, езжайте. К вечеру должны добраться. – напутствовал их Пашка и вручил вожжи одному из сопровождающих. -Берегите и себя, и добро. Народное горе на них можно вылечить. Уж вы постарайтесь. -Ну, Паша, нешто мы не понимаем. Все в сохранности будет. Ну а ежели что… -тут Пашкин собеседник передернул затвор винтовки и гневно махнул рукой.
Четверка людей обнялась на прощание, один из охранников хлестнул лошадь, и телега со скрипом двинулась в путь. Все трое зашагали рядом, молча и сосредоточенно. Пашка же не оглядываясь пошел к своему дому. Проходя по улице он всем своим нутром ощущал взгляды односельчан, где-то осуждающих, где-то равнодушных, а где-то и согласных с ним. И хотя Пашка был уверен в своей правоте, в правоте партии, пославшей его на изъятие церковных ценностей, все равно, на душе его было муторно. Зайдя в дом, он долго не мог найти спички. Чертыхаясь, Пашка шарил по полкам, пока, наконец, не нашел злосчастный коробок. Чиркнув спичкой, он зажег свечку, которую заранее вынул из кармана, и быстрыми шагами пересек комнату. В дальнем конце ее стоял большой сундук, в котором покойная бабка когда-то хранила всякие мелочи, столь необходимые в крестьянской жизни: свечные огарки, нитки, мотки пряжи, куски ткани, и прочее. Теперь ничего этого не было. Единственным предметом, который заполнял когда-то набитый доверху сундук, была початый полуштоф. Вытащив его на свет, Пашка задумчиво покачал его в руке, и затем решительным шагом вышел на улицу. Неяркий осенний день уже показывал все признаки скорого наступления темноты, той самой осенней темноты, в которой, если нет у тебя фонаря или иного огня, не видно ни зги. Путь Пашки был недолог. Дойдя до дома священника, который не особо отличался от других домов, разве что крытой железом крышей, он решительно постучал в дверь, и, не дожидаясь ответа, открыл ее и вошел. В комнате священника пахло тем необычным запахом, который присущ только жилищам священнослужителей. Комната была довольно большая, в центре ее стоял большой круглый стол. Вдоль стен выстроились большой книжный шкаф, шифоньер и комод. В правом углу висел огромный киот, перед которым висела лампада. Стоявший на коленях священник оглянулся на вошедшего, поморщился, но ничего не сказал.
-Здравствуй еще раз, отец Александр. – сказал Пашка. –Не выгонишь? -Как же тебя выгонишь, когда ты при нагане? – с легкой, но ощутимой иронией ответил священник. -Что ты ко мне пришел, али совесть замучила?
-Да не. Вот поговорить просто хочу. Ты ж меня, наверное, анафемой проклял, на все лады, мать их всех, разукрасил? -Глупый ты Пашка. Молодой и глупый. Все люди – создания божии. Бог всех завещал любить, даже врагов своих. Как же мне тебя анафеме предавать, если я тебя с малых лет знаю? Крестил тебя. Ты ж на моих глазах вырос. И сердце твое я знаю, доброе оно. Ты только к Богу пока не пришел.
-Но, но! То, что ты меня крестил, ишо ничего не означаит. Я теперича в Бога не верую. Поскольку комсомолец, он Бога не признает. Я в правду верю. -И какая же она, правда?
-Давай-ка, отец Александр, сядем за стол. У меня вот, полуштофчик с собою есть. Не откажешься со мной выпить? -Не откажусь. – совсем просто сказал священник и вышел в соседнюю комнату. Вскоре он вернулся оттуда, неся с собой пару потемневших от времени стопок, да тарелку с парой соленых огурчиков.
-Извини, раб божий Павел, что кроме огурчиков, ничего более закусить нет у меня. -Ну я тебя тоже, отец Александр, знаю. Ты, в отличие от прочих, завсегда с нами по-хорошему был. И никогда ты от нас не брал, ни за свадьбы, ни за похороны. Вот потому-то я и не отправил тебя в Чеку, ни опосля революции, ни сейчас.
-Добрый ты, Павел. -Я-то? Да не, я просто вижу в тебе, что наш ты, хоша и в Бога веруешь.
Павел налил в стопочки. Оба взяли стакашки, и не чокаясь выпили. После чего священник перекрестился и отрезал себе от огурчика. -Ты пойми, отец Александр, товарищ Ленин дал всем нам свободу. В том числе и от темноты, в которую наши односельчане веруют. А ты им потворствуешь. Ну чего тебе сдались эти оклады? На них одного золота, наверное, с пуд будет. И висит оно безо всякой пользы для народного дела. А сейчас на это золото хлеба купят. Голодным раздадут. Рази ж это не доброе дело? И Богу твоему угодно будет, ежели он у тебя действительно народ любит.
-Эх, Пашка! Ты пойми, ведь на эти иконы всем миром собирали. И твои отец с матерью, царствие им небесное, тоже не пожалели своих копеек. В конце концов, даже не в самих окладах дело, тут предков наших с тобой остатнее, самое дорогое, порой даже последнее. А ты это на продажу. А что там в заграницах с ним сделают? Поломают и в переплавку? -Нашел чего жалеть. Вот погоди, придет светлое время, сделаем тебе новые оклады, раз уж тебе без них не можется.
Пашка помолчал и продолжил, с натугой, с болью. -Вот, ты моих родителев вспомнил. А что, помог им твой Бог, когда колчаковские прихвостни их вот там, у моего дома повесили? А за что? Даж не за меня, а за то, что хлеба у них не хватило, который те бандюги грабили.
Он замолчал. Отец Александр тоже молчал, ожидая, когда Пашка выговорится. -Вот, ты меня о правде спросил. Был бы я шибко грамотный, я б тебе как по нотам ответил. Сказать тока связно не могу, зато я ее сердцем чую. Вот сделано хорошо для народа – значится это и есть правда. А нет – долой!
-И Бог тоже для народа. Он же за народ себя на смертные муки предал. Всем защиту и надежду подал. -Эх, да какая такая надежда? Людям вот тута жить хочется! Понимаешь? Вот за эти надежды и чаяния я готов всю свою жисть отдать, до последней капли крови сражаться буду. Вот, думали, кончится война, и заживем. Ан нет. Сколько еще ее, всякой сволочи, по лесам бродит? Сколько их нам в окошки пуляет? А за что? За то, что мы жизню трудовому народу построить желаим? За ихние богатства отобранные? Так рази ж они сами энти самые богатства наживали, а? Не нашими ли руками все было сделано? Какое такое право у них на народное добро есть, ответь мне!
-На крови в царство Божие не въедешь, даже если вы его тут, построить хотите. Не слушаете вы Бога. Заповеди его нарушаете. И отнимать, даже у богатого, неправедно нажитое, есть грех. Пашка потемнел лицом, сжал кулаки. Но сдержав себя, снова разлил в стопки. Выпили. Пашка, не спрашивая у отца Алескандра разрешения, достал кисет и свернул самокрутку. Прикурил и жадно затянулся, не смотря на осуждающий взгляд священника.
-Нарушаем, говоришь? А кто нас от царя Гороха грабил? И кто нас давил? И не царевы ли прислужники, да казаки нас пороли? А скока перевешали и перепороли? Сколь они до своих антант ешелонов добра вывезли? Это как скажешь? -Бог все видит и всех рассудит.
-Рассудит. Как же! До этого еще дожить надо. Когда он, твой суд ишо будет? А нынче мы справедливость сами установим. Кто мешает – того под откос, штоб не мешал новой жизни. -И не жалко тебе, жизни чужой? А если у него свои мечты, дети, жена? Почему его-то желания для тебя и твоих товарищей чужды?
-Жалко. Но народ для меня еще жальче. Сам вспомни, сколько из нас тянули, да жить по-людски не давали. Да и сейчас пройдись по деревне – у кого хоть пара стекол в окошках осталась? Тогда не было, и сейчас нет. Одна корова на семью, лошадь, хорошо если есть на пару хозяйств. А богатеи наши местные, да кулаки? У каждого по стаду, лошадки да овечки, свиней не пересчитать. Добра на десятке телег не вывезешь. Мало мы на них побатрачили? А что взамен? Тока кукиш получили за работу, мать их перемать! И вот таких, кто нам житья не давал, кто нас за горло держал – всех к стенке, ежели не желаешь сдаться. Или уйди в сторону, тогда, может и пожалеем. -Злой ты стал, Павел. А злоба и ненависть к добру не приводят. В человеке надо хорошее видеть. Учить его. Наставлять. Как это церковь делает. Со временем и лютого зверя можно укротить и к добру наставить.