— Спасибо! — воскликнул скульптор и крепко пожал Ермилову руку.
Сделав это дельце, Ермилов направился наконец к себе домой. Дома все вздрогнули, услышав скрип открываемого замка.
— Что новенького? — бодро проговорил Ермилов. Все молчали.
Только сын Володька скорбно кивнул на сервант, в котором тучно громоздился излишне красивый, аляповатый сервиз.
— Ясно! — выговорил Ермилов. Скулы его бешено заиграли. Он сорвал со стола аляповатую скатерть, подошел с нею к серванту и, не обращая внимания на кликушеские цеплянья жены и дочери, по-медвежьи сгреб весь сервиз в скатерть и, по-медвежьи ступая, подошел к окну и перевалил весь сервиз через подоконник. (А что, если кто там шел?) Жена и дочь некрасиво заголосили. Только сын Володька одобрительно мотнул густым чубом:
— Правильно, папка, так им и надо!
«Ершистый паренек растет! — любовно глядя на него, думал Ермилов. — Весь в меня!»
Далее они с ершистым Володькой уезжают на далекую стройку, чтобы и там, видно, не оставить камня на камне, — дальше я не печатал, решив дать себе маленький передых. Да-а, не такой уж легкий это труд! Молоко, во всяком случае, должны давать. Тут раздался звонок — вошла роскошная дама. Такое объявление принесла:
«Утеряно колье возле стоянки такси. Просьба вернуть за приличное вознаграждение. Адрес...»
— Это я вам мигом отстучу! — радостно говорю. (Все-таки не похождения Ермилова!) — Только давайте немножко изменим текст: «...просьба вернуть за неприличное вознаграждение»! Скорее принесут!
Тут я почувствовал страшный удар. Отлетел под стол. Вылезаю — никого нет. Да-а-а, — вот как она поощряется, добросовестность в работе!
Помазал лицо кремом «После битья», потом пинками загнал себя за стол, с отвращением, еле касаясь клавиш, перепечатал «Ермилова».
На третий день хозяин пришел. Стал смотреть.
— Вот тут исправь! — запросто так, уже на «ты». — У меня написано: «Увидев Антона, Алла зарделась...»
— А у меня как? — с любопытством заглянул.
— А у тебя напечатано: «Увидев Антона, Алла разделась». Полная чушь!
— Ну почему же — полная?
— И вот здесь у тебя, — пальцем ткнул. — Напечатано «прожорливый».
— А у тебя как? — в рукопись его заглянул.
— У меня — «прозорливый»!
— Но у меня же лучше!
— Быстренько перепечатай.
— Знаете... пожалуй, не перепечатаю!
— Перепечатаешь как миленький!
— Почему это?
— Почему? — усмехнувшись, посмотрел на меня, потом расстегнул вдруг пальто, высунул из него кончик колбасы. — ...Ну как?
— Потрясен, конечно. Но перепечатывать не буду.
— Не будешь, говоришь? — стал, смачно откусывая, жевать колбасу. — Не будешь, значит?
Жена пришла.
— Чего это тут чесноком запахло? — Увидела гостя: — А-а-а, это вы! Чего это вы тут делаете?
— Да вот, — он усмехнулся, — Ваш так называемый супруг строптивость демонстрирует — при этом о семье своей не думает! — Он положил колбасу на край стола.
— Сейчас как дам в лоб! — в ярости проговорил я.
— Ах вот как уже заговорил?
— Да примерно что так!
— Ну, пожалеешь об этом! Неплохое, вообще, начало! Ушел он, якобы в трансе. Но колбасу забрал. Потом долго еще — я из окна смотрел — шатался от столба к столбу, объявления мои срывал. Вот за это спасибо ему!
ИСКУШЕНИЕ
— Да-а-а, — дослушав, проговорил редактор. — Не лезет ни в какие ворота! Ну ладно уж, попробуем поставить ваш стих на две тысячи семнадцатый год, — может, к тому времени вкусы изменятся?