— Ты что?
— А что?
— Ты знаешь год его смерти?
— ...Тридцать седьмой?
— Знаешь — или угадал?
— Угадал. А другие-то — есть? Чтобы не жертвы и не палачи?
— Разумеется, есть!
Мотя, как бы волнуясь, стал раскуривать старинную трубку. «Интересно, — подумал я, — за это шоу кто-нибудь приплачивает, или он выступает по вдохновению, просто как порядочный человек? Вероятнее всего — и то и другое».
Тут решительно вступила Ляля — строгая, подтянутая, с папиросой в зубах.
— Долго ты еще будешь... как вошь на стекле? Человек пришел заработать.
— Ради бога, не демонстрируй свой цинизм! — вскричал Мотя, взволнованно прижимая пальцы к вискам.
Да, нелегко было ей с ним. Горячо сочувствую!
Наконец, после еще нескольких вбеганий-выбеганий мы выбрали некоего Глеба Зазубрина, студента-технолога, теоретика и немножко практика рабочего движения. Арестовывался лишь однажды, в двадцать втором мирно умер. Не жертва и не палач — хотя, возможно, просто не успел стать тем или другим, а верней, — сразу и тем и другим, как у них было принято. Такого приличного революционера мог раздобыть только Мотя, с его тягой к лени и комфорту и с его связями: даже на раздаче революционеров сидела его собственная, хоть и бывшая, жена. Уютно живет!
— Мне кажется — это порядочный человек! — с пафосом произнес Мотя, когда мы вышли.
«Но за порядочного-то, наверное, много не заплатят», — уныло подумал я, но своими циничными размышлениями делиться не стал.
Впрочем, чутье Моти оказалось гораздо безошибочнее моего, и этот неуловимо-неопределенный Г. Зазубрин принес нам всем гораздо больше радостей, чем Дед Мороз. Но об этом — позже.
— В ближайшие же недели систематизирую свои наброски, — проговорил Мотя.
«Скажи лучше — в ближайшие месяцы!» — подумал я.
Я понимал, что при его образе жизни он может годами (сам рассказывал) изучать одно-единственное письмо Кушелева к Безбородко (вот загадка-то!), упиваясь при этом своей скрупулезностью и объективностью! Ему можно при его богатстве! Откуда, кстати, его богатство? — снова все тот же назойливый вопрос. — Ведь не распродает же он свои коллекции, наоборот — прикупает?.. Ну ладно — не твоя забота!
— Куда теперь держите путь? — тактично проговорил он, намекая, видимо, на неизбежность расставания.
— Да в Публичку, наверное. Посмотрю, что там имеется про нашего орла.
Мотя поднял бровь, показывая, что для серьезного исследования такая поспешность смешна. Но что же делать? Позволить себе жить в его темпе я не могу. Я понимал, что выруливать в этой истории придется мне, а он будет как мешок на плечах. Ну что же — надо терпеть, раз он открыл мне двери хоть какого-то издательства. Придется терпеть его капризы, изображающие высокую духовность и принципиальность, а себе взять роль беспринципного рвача и хапуги; такой расклад как раз и нравится ему.
— Вряд ли вы там найдете хоть что-то достойное! — презрительно процедил он.
Я понимал, что настоящее дело, достойное его, — это, скажем, поиски следов нашего революционера в архиве министра внутренних дел Нессельроде в Париже. Полностью согласен! Надеюсь, мы проведем эти поиски вместе. Но сейчас, когда в опустелой моей жизни мелькнул хотя бы призрак какой-то работы, я просто не в силах отказаться от нее, буквально дрожу.
— Отрицательный результат — тоже результат! — в тон Моте величественно произнес я. Мол, понимаю, что в этой жалкой Публичке вряд ли что-то найдешь, но — добросовестность исследователя заставляет... Ответ этот, как я сразу просек, несколько реанимировал меня в Мотиных глазах. Он остановился, барственно протянул руку.
— Ежечетвергно принимаю. Надеюсь. — он уронил голову на грудь.
— Ежечетвергно? — обрадовался я. — Это значит — сегодня?
— Ежечетвергно! — повторил Мотя уже строго, отвергая мою слишком простую трактовку.
— Ага. — Я, наконец сделал вид, будто что-то понял, и понесся в Публичку.
Разделся, вдохнул почти уже забытый, чуть плесневелый запах книг. Публичка! Сколько раз она меня выручала. Помню, когда меня после института хотели загрести в подводный флот — я отсиживался в ней, всех знал, со всеми подружился. Лишь поздним вечером, когда дежуривший у меня дома патруль уходил, я покидал эти стены. Выручай и сейчас!
Только тут, в запахе книжного тлена, и есть твое место, червяк! Червячок-с! Я бодро пошел по коридору, мимо дребезжащих стеклом стеллажей с желтыми, почти рассыпающимися ветхими книгами. Отлично! По просторной мраморной лестнице, мимо каменных ассирийских скрижалей на площадках, взлетел наверх. Впечатление такое, что те же, что и когда-то, спокойные люди: одни — тихо сидят за столами с зелеными лампами, другие — с легким скрипом вытягивают длинные каталожные ящики карточками, не спеша перебирают их: никуда больше не лезут, но зато здесь чувствуют себя вполне уверенно. А ты зачем улетал?