Засипел, заводясь, ее «крайслер», и звук, и без того тихий, удалился. Я вернулся в спальню — покрывало было откинуто, Ляли не было. Я метнулся назад, распахнул дверь в ванную. Ляля, стоя перед зеркалом, повернулась ко мне. Мы посмотрели друг на друга, потом потерлись скулами, перемазывая излишки крема с ее лица на мое. Не было сказано ни слова, но молчаливый этот контакт стоил любого разговора. Чтобы не расплескать счастья (даже слезы щипнули в глазах), я закрыл дверь и пошел громыхать на кухню. Потом мы с Лялей перебрались во двор (был еще и внутренний дворик, куда выходили окна кухни и спальни, но мы выбрали двор), отделенный от улицы старинной решеткой и зарослями бугенвиля и роз. На круглом белом столике лежали изогнутые круассаны, дымился кофе, фрукты словно старались навсегда насытить наши глаза и ноздри красками и запахами. От мокрой земли, начинающей согреваться, тоже струился дымок. Мы откинулись в плетеных креслах, щурясь на проникающее через заросли солнце, неторопливо наслаждаясь сперва лишь ароматами. Единственное, что тревожило — и одновременно наполняло нас дополнительным блаженством, — это непонятное отсутствие Моти.
— Вообще-то он ночевал? — спросил я.
Ляля пожала плечами, и ее полное равнодушие наполнило меня дополнительным счастьем.
Проснуться в Париже! Мы понимали, что без Моти здесь бы не оказались: и Надин — его ближайшая подруга, а потом уже наша, и вообще. Без благодушного и практически бескорыстного Моти это было невозможно. Он не зря тогда кричал: «Свобода! Свобода!» — это оказалась свобода, словно бы им самим под себя скроенная. Он откуда-то знал, что с этой свободой открывается, а что нет, куда идти, а куда — не стоит; что сроки виз теперь удлинились (или укоротились, точно не знаю, спросите у него)... и все-таки главное — он совершенно точно знал, что теперь можно. Во всяком случае, со словами «свобода» он сразу гневно вскричал, что нам необходимо в Париж, — и все оказалось просто: все нужные чиновники радостно согласились, мгновенно появились необходимые разрешения, штампы, деньги. Повторяю — словно он эту «свободу» кроил на себя — прямо как влитая! Да, такой расклад: о пламенных революционерах нужно писать обязательно в Париже — только там можно узнать всю правду! Неглупо. Нам повезло в дружбе с ним, да и ему тоже; он понимал, что ничего путного без нас не сделает. Завтракаем в Париже, в саду; и любовь уже спокойна, все бури позади. Так, во всяком случае, мне казалось в те солнечные секунды.
Неожиданно заросли бурно зашевелились. Не похоже что от ветра — неужели террористы? С треском вывалился Мотя — через забор что ли, пролез? Почему не через ворота? Взгляд его светился, он весь был усыпан мокрыми лепестками роз, в руках держал скомканный и частично порванный ворох газет.
— Наконец-то! — счастливо воскликнул он, имея в виду что-то в газетах, и, с ходу поняв, что в нас не найдет достойных слушателей, унесся в дом. Там сразу же забренчал телефон.
— Снова опьянел от какой-то мочи! — проговорила Ляля с досадой.
Я глядел и глядел на нее, хотя пора бы и наглядеться... Все та же обманчиво безвольная нижняя губа, от которой мужчины теряли разум и очень не скоро начинали соображать, что, кроме маняще оттопыренной (и, кстати, не обманывающей) губы имеется и кое-что еще: крутые яблоки скул над втянутыми щеками, спокойный твердый взгляд из-под жесткой челки, прикрывающей довольно-таки незаурядный лоб. Из подслушанных четких, ясных телефонных разговоров (и это в те минуты, когда, казалось, она абсолютно ничего не должна соображать), из лицезрения тонких пальцев, обожженных растворами, вырисовывался совсем иной облик, нежели сначала: деловой, весьма преуспевающий человек; все знающий, все рассчитавший, идущий с тобой под мышкой куда надо ей. Кстати, насчет пальцев: она — одна из ведущих фотохудожников мира, а сидит в гнусном издательстве ради некоторых благ — как, например, эта наша поездка. Я понимал, что на такой лошадке долго не удержусь... Но иногда хотелось об этом забыть, поэтому полным счастья запомнилось это утро. Мы допили кофе и, собрав все на поднос, вернулись в квартиру. Вошли в гостиную с выцветшими гобеленами и пузатой мебелью в стиле Жакоб. Мотя, уверенно развалясь в музейном кресле, что-то радостно кричал в телефон по-французски — нашел единомышленника, который способен со всей остротой оценить ошеломляющие новости! Я различал лишь отдельные слова, в основном восторженные: «Се манифик!» Надо отдать Моте должное — хотя я это делаю уже год, — то есть додать немного еще: он в совершенстве владел всеми языками на свете, включая несуществующие, в этом он был действительно велик. Он положил трубку и с легким недовольством огляделся: где же, черт побери, общее ликование, неужто все здесь настолько тупы?