— Ет-та... — почесываясь и позевывая, заговорил я. — Значитца... тут... вчера с Лялею обшукали кладбища: Пер-Лашез, Сент-Жермен, Пти-де-Клиши, Батиньоль, Сент-Бенуа — нету его! Завтра думаем махнуть на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, но сам понимаешь, не близко!
Мотя недоуменно-рассеянно смотрел на меня, силясь понять: что же ему столь невнятно пытается объяснить этот нечесаный, косноязычный, в общем-то, малознакомый тип, непонятно как оказавшийся в одном из лучших домов Парижа?
— О чем вы? — наконец выдохнул он. — Какие кладбища?
Я должен был задрожать от ушата ледяной воды, которую он внезапно вылил на меня, после года дружеских отношений перешел на «вы». Что же я успел натворить, да еще к тому же ночью, во сне? Но вместо того чтобы заледенеть под холодным его взглядом, я тупо бубнил:
— Ну как же — какие кладбища? Пер-Лашез. Сент-Бенуа. Не пойму, что вы такое гуторите? Ведь мы же сюда приехавши могилку Зазубрина искать?
Мотя надменно выпрямился, теперь его взгляд испепелял меня:
— Скажите, вы не устали лгать?
Лгать? А что такое? Вообще-то, маленько устал, но странно было слышать это обвинение из его уст.
— А что случилось-то? — пробормотал я.
— Что случилось! — он мерил меня взглядом, ужасаясь моей низости. — Вы всерьез не понимаете?
— Выходит, что всерьез, — я почесал в затылке.
— Вы же прекрасно понимаете, что никакого Зазубрина не существовало в природе!
Мотя застыл надо мной гневным монументом. Я безвольно поник.
— Как это — не существовало? А чью же могилку мы уже год разыскиваем по всем городам мира — Лондон, Рим, Флоренция, Мюнхен, Мадрид, Париж?
— Вы прекрасно все знаете! — воскликнул Мотя — Никакого Зазубрина нет, а есть блестящий гвардейский офицер Османов, сын просвещенного банкира Османова и княгини Тверской, — внедренный в ряды этих гнусных революционеров (Мотя даже задохнулся от возмущения) для борьбы с ними!
Вот это да! Даже Ляля, которая не должна была удивляться Мотиным виражам, изумленно упала в кресло.
— Кстати, у наиболее блистательных родственников Османовых — князей Хруцких я и провел последние часы!
В сверкании Мотиных очей появился какой-то новый обидный оттенок: мол, да, я провел ночь у князей, доносите, как вам и положено! Такого виртуозного зигзага от него даже я не ожидал — доносителями и душителями свободы представали мы, а не он! Наверное, он уже успел высокомерно пожаловаться князьям на приклеенных к нему двух «хвостов»! Виртуозная работа! Гусеница превратилась в свободную бабочку — и запорхала по Парижу! Отстаньте с грязными вашими лапами — осыпете пыльцу!
Можно ли с ним попорхать? Мы бы не прочь. Мне, честно-то говоря, Зазубрин не так уж и близок — хотя и блестящего офицера Османова я еще не успел полюбить. Видимо, любовь Моти к нему зрела долго, тайно — и конец вырвалась... а нас застала врасплох.
— А что ты там кричал? Что — «наконец-то»? — спросил я, пытаясь расправить газеты.
— В России отменили цензуру! Весь мир ликует! — Мотя расправил плечи.
Отменили?.. Да? Снова ты, болван, не можешь выдать восторга, как положено! Отменили? Хорошо... Но вроде отменяли уже несколько раз на моей памяти? Или я ошибаюсь?
— Вам это безразлично? — процедил Мотя.
Ловко повернул! Теперь я — оплот реакции, агент темных сил, злобно встречающих отмену цензуры, а он — светлый ангел-провозвестник! Было же, кажется, наоборот? Ведь это его во всех скитаниях по чужбинам, сперва с туристическими группами писателей, а потом уже и командированными, сопровождала любовная кличка Стукач-Романтик? Все настолько привыкли к ней, что спрашивали друг друга: «Куда снова умчался наш романтик? В XV век?» — и ласково улыбались.
И вот теперь он — «буревестник свободы»! Все кругом в говне, а он — на белом коне! На белом коне белого движения!
Гусар? Флигель-адъютант? Кирасир? Цыц, быдло!.. Пойду-ка с этими думами в туалет.
Кирасир почему-то неожиданно стал ломиться ко мне — видно, надолго я задумался о судьбах русской интеллигенции... Но у Надин, если не ошибаюсь, несколько туалетов — почему ко мне? Значит, и тут ему требуется моя помощь, на белого коня подсадить? Сделаем, почему нет? Радовался ли я превращению средненького революционера в блестящего офицера? Я бы не сказал. Восторги по этому поводу может (и даже обязан) испытывать только Мотя, которому, как сказал классик, «природа дала редкую способность — пьянеть даже от помоев».